Прощай, Акрополь!

— Ну–ка, достань! — сказал железнодорожник и откачнулся от Златины всем своим массивным, как гардероб в углу комнаты, телом.

Девочка потянулась взглядом вслед за ним — вверх, к недостижимо высокому и безмолвному потолку.

— Ха–ха–ха! — засмеялся железнодорожник, и латунные пуговицы на его просторной мокрой шинели заколыхались. — Достанешь — твой будет!

Девочка, выпустив руку матери, сделала шаг, потом другой… Покачнулась, но клоун в большой мужской ладони притягивал ее, словно магнитом, и не давал упасть. Они обошли вокруг стола, вышли в коридор. Железнодорожник пятился, не спуская глаз с зачарованного ребенка. Его громадные ботинки собирали ковер, и мать боялась, что дочка споткнется и упадет. А она, преодолевая первые в своей Жизни препятствия, следила взглядом за расплывающимся в улыбке лицом клоуна в недосягаемой для нее руке железнодорожника.

Когда Златина во второй раз обошла вокруг стола, железнодорожник спрятал игрушку в карман и сказал:

— Что с нее взять — ребенок. Поверила, что я ей отдам игрушку, и пошла… Я так многих ребятишек научил ходить. И своих пацанов дурил этим клоуном, и с чужими детьми забавлялся…

Девочка не сводила глаз с шинели незнакомого дяди, в кармане которой исчезла игрушка; лучше этой игрушки ничего не было на свете.

Отец поднял Златину, чтобы она задула свечу, но девочка залилась слезами. Стараясь успокоить ее, он помахал перед ее носом конфетой, подвигал ушами, как заяц, приложил к ее уху карманные часы, чтобы послушала, как они тикают, но она, ощутив только холодное прикосновение их стекла, продолжала ронять синие в отблеске свечи слезы.

Праздник был испорчен. А железнодорожник сохранял невозмутимость.

— Ну что тебе, игрушки, что ли, жалко? — сердито глянул на него Атанас Евгениев. — Зачем ты ребенка до слез довел? Я тебе заплачу за нее, сколько хочешь…

— Нужны мне твои деньги! Я с ней еще не раз в гости пойду, — сухо произнес железнодорожник.

Голубоватый огонек незадутой свечи, почти касавшийся торта, скользил по завиткам Златиных волос, напоминавшим медные стружки, и по мокрым окнам, за которыми серели просторы дождливого дня.

Характер у Елены Евгениевой был тихий. Ее присутствие и в доме, и на людях было почти неприметным. Бесшумно сновала она между шкафом, гардеробом и буфетом, стирала пыль с их темной полировки, следя за отражавшимся в ее глубине усталым движением своей руки. Фанерные великаны, словно угадывая ее кроткий нрав, смотрели на нее с безразличием господ.

А муж, по обыкновению прогулявшись с утра по магазинам, выстроившимся вдоль трамвайной линии (он ходил не покупать, а лишь глазеть на витрины и прилавки), возвращался домой и, усевшись на кухне у плиты, разворачивал газету. Он проделывал это регулярно, каждое утро, словно боялся пропустить какое–то важное событие, происшедшее в мире. Шуршал газетой, поглядывая на жену, перебиравшую чечевицу. Он знал, что Елена плохо видит, и за обедом в чечевичной похлебке будут попадаться твердые зерна куколи, но помогать ей считал не мужским делом. Он разглядывал ее так, словно видел впервые, вероятно гадая, как почти пятьдесят лет назад могла ему понравиться эта сухонькая женщина в старом платье с синими пуговицами, со спущенными ниже колен чулками и тонкой шеей, дергавшейся от тика.

Сам он был рослый мужчина с осанкой кавалериста — даже сейчас, в свои почти семьдесят лет; и лицом он походил на лошадь, но не из тех, что пасутся на воле, а тех, чьи копыта покрыты пылью и изранены каменистой дорогой. И работал он, подобно этим преданным, безропотным животным, без устали, с молчаливым упорством. Но порой, особенно в молодые годы, его охватывала такая неудержимая жажда вольной, беззаботной жизни, что он восставал против всего, что сковывало его свободу, и тогда удержать его в узде могла только кроткая улыбка жены. Елена умела создать в доме уют: задернуть окна на кухне занавесочками, сквозь кисею которых матово просвечивают ряды горшков с цветами; разложить яблоки на шкафу, чтобы ночью, в отсветах огня от горящих в печке дров, они поблескивали, как полированные; гладя рубашки мужа, побрызгать их лавандовой водой, чтобы он весь День ощущал их благоухание вместе со щекочущим прикосновением накрахмаленного воротничка.

В молодые годы, разъезжая по селам, Атанас Евгениев встречал немало женщин красивей Елены. Случалось ему и согрешить с ними, но он всегда с чувством вины возвращался домой. Жена не ласкала его так страстно, как рыбацкие вдовы, но она обладала другим несравненным, на его взгляд, достоинством: она умела окружить мужа любовью, преданной, нежной, как синеющий за окном вечер, прохладный воздух которого щекочет ноздри.

Нигде, ни с какой другой женщиной он не испытал большей радости, чем в комнатке с одним оконцем (в него видна улица, ведущая к пристани). На большой подушке, когда он вставал по утрам — пружины кровати скрипели, — была видна вмятина от их голов, придвинутых так близко друг к другу, словно всю ночь они с женой не разжимали объятий.