Прощай, Акрополь!

Утром он заметил, что к его рубашке прилипло что–то коричневое. Попытался соскоблить пятно перочинным ножом, но только порвал ткань. Решил, что это накапало со стеариновой свечи — когда он возвращался в гостиницу, жена хозяина светила мужу, чинившему пробки. Но нет, судя по запаху, это был не стеарин. Темные пятна словно прожженной рубашки пахли воском.

«Чьи–то крылья расплавились над моей головой, — подумалось Мартину. — Слишком близко они были к солнцу, и воск стекал по небу…»

Вечером он прочитал в газете о гибели трех космонавтов. Они сгорели при посадке.

Такое сильное волнение он испытал впервые, когда ему было десять лет. Они возвращались с отцом после прогулки в поле. Был конец мая. Шелест хлебов напоминал плеск волн — звук летел вслед за набегавшими одна за одной зеленоватыми гривами. Когда, докатившись до подножья холма, волны разбивались, шум отрывался от их зеленого гребня, и Мартин видел, как он, превратившись в жаворонка, взмывал в небо. И вот уже не видно его крыльев. Он превратился в камешек, который чья–то рука швырнула в небесную высь. Миг — и камешек, снова обретя крылья, летит отвесно вниз и падает прямо под ноги Мартину. Мальчик наклонился и увидел, что на дороге лежит только что взлетевший в небо жаворонок. Птица была мертва.

— Странные существа эти жаворонки, — сказал отец. Он двинулся было дальше, но его остановил испуганный взгляд сына. — Зимой я видел, как они клюют навоз на улицах. А придет весна, на них словно какое безумие находит. Взлетают в небо — выше, выше, пока сердце не разорвется… И не нужны им ни навоз, ни зерна на дорогах, ни спокойная жизнь! Манит их небо. Вот и пойми. Ведь всего–то навсего пичужка. Даже разума нет, как у нас…

Был в их семье человек, которого Мартин никогда в своей жизни не видел. Фотография его многие годы висела в их доме. Меняли мебель и ковры, а фотография неизменно висела на стене — выцветший кусочек картона величиной не больше открытки, с которого смотрел молодой, чуть старше двадцати лет человек, с густой шапкой волос надо лбом. У него был короткий нос с широковатыми ноздрями, темные прищуренные глаза и губы, приоткрытые в задорной улыбке. Верхняя губа, приподнятая, вероятно, криво выросшим зубом, была рассечена, как у зайца.

Эта улыбка неизменно сияла со стены отцовского дома. Цвели яблони во дворе — человек на фотографии улыбался. Загорались от удара молнии и пылали, как факелы, дубы на холме, а улыбка не сходила с его уст. Старели родители Мартина, ветшал и трескался дом, стебли виноградной лозы делались похожими на растрепанную пеньковую веревку, а улыбка человека на фотографии оставалась все такой же молодой и лучезарной.

Кто он был? Почему ни разу не переступил порога их дома? Жив ли он? Мартин не раз задавал в детстве эти вопросы. Но родители считали его слишком маленьким, чтобы рассказывать ему историю человека с фотографии, на вопросы Мартина отвечали только: это его дядя, его зовут Тома, он уехал далеко–далеко и не скоро вернется. С тех пор прошло почти двадцать лет.

Однажды зимним вечером перед их домом остановились сани. Мартин, глянув в окно, увидел двух лошадей с пушистыми от инея мордами. Из их темных ноздрей вылетали густые струи пара. Закутанный в бурку возница слез, привязал поводья к липе и кивнул седоку, чтобы тот тоже вылезал из саней.

Когда нежданные гости вошли в комнату, Мартин разглядел, что стоявшему рядом с возницей человеку было лет под пятьдесят, что он был среднего роста, с густыми бровями — их заснеженные дуги изгибались над небольшими темными, как сливы, глазами. Ничего другого на лице незнакомца, скрытом завязанной под подбородком ушанкой, разглядеть было нельзя. В тусклом свете лампы было заметно, что пальто у незнакомца сильно поношенное, с обтрепанными петлями, а на плечах, с которых гость стряхнул снег, коричневый цвет приобрел желтоватый оттенок, словно пальто окуривали серой. На ногах у незнакомца были большие серые валенки с огромными галошами.

Мать Мартина, удивленная неожиданным появлением гостей в такой поздний час, пригласила их сесть к печке и, пока они расстегивали скрипящую от налипшего снега одежду, бросилась накрывать на стол.

Тот, что был в валенках, смахнул с бровей таявший снег. Снял ушанку. Волосы его были коротко острижены, а над левым ухом был виден длинный шрам, похожий на полумесяц.

Оглядывая комнату, гость задержал свой взгляд на фотографии. Лицо его оживилось, и он, тщательно подбирая место болгарским словам в своей чуть хрипловатой, прерываемой кашлем русской речи, сказал, что возвращается издалека в свое родное село и заехал повидать отца Мартина, своего старого друга.

— Отец умер в сорок втором, — ответил Мартин, похожий чертами лица (вероятно, хорошо знакомыми человеку в ушанке) на покойного Калинова.