Прощай, Акрополь!

Мимо прогромыхал поезд, раздались свистки кондукторов. Над искрами паровоза обрисовалась макушка тополя и мгновенно исчезла, будто кто–то сорвал ее и швырнул в темное небо.

— Я делила радость со многими, — возобновила разговор Антония. — Тебе кое–что известно о моей жизни. Нисколько в этом не сомневаюсь, так что от тебя мне таиться незачем. И любовь тоже делила со многими. Мне хотелось кем–то стать. Хотелось, чтобы люди заметили, что я существую, и радовались тому, что я могу им дать. А что я получила взамен? Смятые простыни в полутемных мансардах и снисходительные улыбочки за спиной.., Я могла женить на себе того вдовца с венской мебелью и хрустальной люстрой — я тебе писала о нем. Одинокий, высокое давление, почечные колики. Я от него забеременела. Могла при желании притвориться заботливой супругой, родить ему младенца, а потом делать за его спиной, что захочу.

— Он знал о ребенке? — спросил Бисеров в удивлении.

— Знал. И был на все согласен. Но я избавилась от ребенка. Не могу я связать себя с человеком, которого не люблю, и родить на свет божий еще одного несчастного…

— Почему ты так уверена, что он был бы несчастлив?

— Да потому, что его, как и меня (и, думаю, как тебя тоже), ожидали бы только горе да разочарования… Что же в итоге? Выходит, что я, безрассудная, поступила разумней всех вас, потому что избавила от жизни человеческое существо, которое неотвратимо шло бы навстречу гибели… Что мне дала жизнь? Страдания. Что я должна ей дать взамен? Ничего! Так буду брать, пока можно, те крохи, что она мне подбрасывает, а потом уж…

Он слушал ее, увертываясь от брызг, вылетавших из–под извозчичьих колес, и ему казалось, что он шагает бесконечно длинной улицей, которая ведет в мрачную, безлюдную пустыню.

— Ты мог бы остановиться у нас — зачем зря платить за гостиницу? Дядя уехал с семьей к морю. Дом пустует. Провели бы с тобой несколько приятных вечеров. Поиграл бы мне. Помнишь, я в одном из писем просила тебя об этом?.. Не думай, что я предлагаю себя. Но ты имеешь на это больше прав, чем кто бы то ни было, — в сущности, ты единственный, кто по–настоящему любил меня без всяких признаний, не требуя взаимности.

— Мне очень жаль, но нам нужно утром назад. Мальчик ходит в школу.

— Уезжаешь, значит… Все мы куда–то уезжаем… Что делать! Надо примириться и с этим…

Он проводил Антонию домой. Не притронулся к ней — из боязни, как бы не прозвучала в душе фальшивая нота, вроде тех, что исторгают расстроенные рояли; из опасения, что исчезнет из памяти тот образ, что являлся ему на берегу Дуная в окружении спирального полета чаек и шелеста сохнувшего белья на проплывающих мимо баржах.

Поэтому он даже не смотрел ей вслед, когда она подымалась по лестнице. Только слушал дробное постукиванье каблучков да царапающий звук ключа, шарившего в темноте в поисках замочной скважины…

* * *

Художник размышлял над этими человеческими драмами, пытался проникнуть в их суть, проследить истоки. Порождены ли они случайностями, подчас трагическими, либо человека приводит к ним неумолимая логика собственной натуры? Откуда берутся душевная мягкость и нежность, низость и злоба? Проникают ли они в человека вместе с воздухом, которым он дышит, или растворены в его крови как наследие далеких предков? Хранятся ли в. сердце, как нераспустившийся цветок, либо притаились, точно хищник, прячущий когти? Кто из неведомых этих прародителей передал потомку умение наслаждаться тишиной созерцания или буйством красок? Чей гнев залег в сведенных бровях, когда приходит час жестокости?

Эти вопросы не давали ему покоя. Он пытался разгадать, какими же были его собственные предки — виноградари, пахари, пастухи, барышники. Такими же рослыми, как он сам, и с такой же, как у него, сосредоточенной походкой враскачку? Или же были они из породы тех низкорослых, тщедушных людей с татарскими скулами, которых частенько встречал он в родном краю, — до чего ж смешно скакали они верхом, когда гнали лошадей на водопой, вжимая пятки в толстое лошадиное брюхо…

Роясь в прошлом своего рода, он с трудом добирался лишь до прадеда, дальше все тонуло во мраке. Его предки не оставили портретов. Кто из них мог бросить полезное занятие — окапывание подсолнухов или прививку виноградных лоз ради того, чтобы идти в город искать фотографа, который увековечил бы его физиономию для потомков?

В их околийском городке фотографы появились позднее, в те годы, когда его дед, доверху завалив подводу большими арбузами, гнал на ярмарку черных запыленных буйволов, которые жевали на ходу, и удила подрагивали в такт движениям их губ.

Там, на ярмарке, мальчик и увидел впервые фотографа. На низком бараке, где кусок брезента отделял лабораторию, было написано: «Фотоателье. В. Морской — король фотографов». Маленькая витрина — тоже на куске брезента — демонстрировала образчики его искусства: по–корежившиеся на августовском солнце картонки, с которых смотрели оробелые, будто нем–то напуганные женщины и бравые, статные, как военачальники, мужчины с подправленными ретушью усами и бровями.