Прощай, Акрополь!

Мне вспомнились голоса плакальщиц — их долгий, протяжный стон, похожий на шум листопада и неторопливый, как дождевая капля, заблудившаяся в потрескавшейся коре векового дерева. Слова я улавливал то в хрусте кукурузных стеблей, подминаемых колесом телеги, то в голубом следе выкрикнувшей что–то сойки. Мой мозг вбирал их в себя, отмечая пропуски между ними, пустоту (такая же пустота зияла в небе над убранными виноградниками), но вдруг к словам добавлялась какая–нибудь пожелтевшая веточка, и я чувствовал, что во мне рождается песня, которую я напишу дома в одну из долгих, бессонных ночей.

Белый конь показался вдали,
молча ступает, ищет тебя,
на лбу его светятся
слезы мои горючие.

Сказал ты цветам,

чтобы смотрели ему вослед?
Сказал ты лесам,
чтобы голосу его вторили?
Сказал ли дождю,
чтоб и мои слезы взял
в веселый свой хоровод?

Ах,

богатство, почести, слава —
с серой травой все сольется.
Человек умирает —
белый конь остается…

Птица в небесной выси вьется —

виден тебе ее след?
Она о глазах твоих плачет,
не может найти ночлега
ее вечерняя тень,
не может тот взор различить,
в котором потонет ее зов,
чтобы превратиться потом в янтарь
и чтобы в нем, как золотая мушка,
поблескивала заря
и расспрашивала нас о тебе…

Ах,

богатство, почести, слава —
с серой травой все сольется.
Человек умирает —
журавль в облаках остается…

Если покажется на дороге

зеленый кипарис высокий
и поведет его за руку
вечерний ветер заморский,
я буду знать — это ты идешь по дороге,
Я окликну — узнай меня, узнай.
Но ты пройдешь мимо,
глядя в далекое небо,
и пчелы будут прясть
из твоих смолистых веток
песню зеленую,
изумрудную…

Ах,

богатство, почести, слава —
с серой травой все сольется.
Человек умирает —
песня о нем остается…

* * *

…На следующий год ранней весной мне случилось вновь побывать в тех краях.

В поречье Бырзии машина проезжала под склоненными. ветвями буков, которые были покрыты таким плотным, ослепительным инеем, что каждое дерево казалось феерической сказкой, рожденной замерзшим дыханием ветра. Спустились матовые, колючие сумерки, и автомобильные фары, подскакивая на дорожных ухабах, заскользили по фосфоресцирующим узорам инея.

Потом стволы потемнели, потянулись лужи и мокрые холмики песка у обочин, замелькали пропитанные влагой поляны — черные, как глыбы застывшего асфальта. В этой тьме фары вдруг нащупывали расцветшее деревце, выхватывали его из земли и уносили в небо, чтобы мы могли получше рассмотреть его, а потом это милое видение грядущей весны вновь исчезало из виду.

Потом мы вдруг заметили шагах в двадцати от нас два светлячка — два глаза… Сначала я не разобрал, кто движется нам навстречу, подумал, это заяц, ослепленный светом фар. Но когда шофер затормозил (он различил человека), я понял, что светлячки — это отблески фар на толстых стеклах очков, и узнал за ними лицо Ивана Барбалова.

…Старик стоит, испуганно глядя на нас. Из–под выгоревшей куртки, на которой осталась всего одна пуговица, выглядывает грубая шерстяная фуфайка. Штаны залеплены грязью — видно, ночь застала его в дороге, и он долго плутал по полям. На плече — большая брезентовая торба, в ней — рыбачья сеть. Брезент раздулся от ее напора, сверху кудрявится ажурное ее плетение, похожее на желтоватую пену над кружкой пива…

Мне ясно, что Иван сбежал из дома престарелых, забрал свои сети и держит путь к Дунаю.

Вероятно, белый конь вновь появился у окна — стоит на тонких своих ногах, щиплет у ограды проклюнувшуюся травку, помахивает хвостом. А может, пришла долгожданная весточка от Калуда — дескать, дом готов, приезжай… Как бы то ни было, старик стоит у обочины, пристально, испытующе смотрит на нас — уж не погоня ли это, чтобы вернуть его назад. И когда понимает наконец, что встреча произошла случайно, спрашивает:

— Далеко ль еще до полустанка? Со зрением неважно. Заплутал я в темноте…

— Там, пониже, за поворотом… — говорит шофер и открывает дверцу — садись, мол, подброшу, но Иван отказывается: а вдруг мы повезем его в дом престарелых?

Я не подаю голоса. Боюсь смутить его.