Прощай, Акрополь!

Он не расспрашивал Златину о ее прежней жизни. Даже долгое время не интересовался тем, какая неприятность случилась у нее в тот вечер, когда они встретились на пристани. Мартин знал: у каждого человека есть свои тайны, и прикосновение к ним не всегда бывает приятно. Она сказала ему, что уже несколько лет, как рассталась с мужем. Они не разводились. Живут в одной квартире — как соседи, — каждый своими радостями и заботами. Здороваются, встречаясь по утрам в коридоре, вежливы и даже предупредительны («Почему бы мне не налить ему чаю, когда он завтракает?»). Пальто мужа висит на одной стороне деревянной вешалки в коридоре, ее — на другой. Посредине молчаливое пространство с разводами от влажной тряпки.

Златина не проявляла открыто неприязни к мужу. Держалась с ним любезно и при друзьях, и при посторонних. Муж тоже старался не нарушать усвоенного ею тона, и люди, знавшие их, недоумевали, что за пропасть разделяет эту милую, симпатичную пару. Полагали, что виновники их разрыва — родители Владислава (так звали мужа Златины) — пожилые люди, держатели акций маленького банка, разорившиеся еще до войны.

Мартин никогда не видал их, ему не приходилось бывать в том отдаленном районе, где они жили. Но, доведись ему встретить их на улице, особенно зимой, он непременно обратил бы на них внимание, так они, по описаниям Златины, были похожи на героев фильмов, которые крутили в старых киношках лет тридцать–сорок тому назад: оба донашивали пальто с воротниками из дорогого куньего или бобрового меха; пальто эти когда–то шились у лучших портных и каждую весну заботливо посыпались нафталином, но все равно были трачены молью. Из облезлого воротника, от которого осталась едва половина, зябко, как зверек из норки, выглядывает шея. Человек осторожно ступает по снегу, втягивает носом воздух — снежинки покалывают розовые дужки ноздрей — и щурит от солнца выцветшие близорукие глаза.

Мать Владислава — Ангелина Русанова — была опереточной артисткой, но уже давно ушла на пенсию. Когда–то она исполняла маленькие роли во многих спектаклях, играла и неверных любовниц, и сварливых жен, и злых ревнивых женщин. Но ни разу не удалось ей увлечь публику, завоевать любовь тех, кто, по ее мнению, ходит в театр не столько для того, чтобы наслаждаться искусством, сколько для того, чтобы показывать туалеты. В антракте, когда позади занавеса слышался скрип переставляемых декораций, зрители прогуливались в фойе. Крупными локонами и платьями из переливающихся тканей дамы походили на актрис (которые в этот момент, сбросив тесные туфли, шевелили пальцами затекших ног), с той лишь разницей, что были счастливее их. Те же роли преданных, ревнивых или двуличных жен они исполняли не на сцене, а в жизни, но их не грызли ни честолюбие, ни мучительная жажда славы, почестей и всеобщего признания.

Старая артистка не была настолько проницательной, чтобы понять: обыкновенный человек счастливее того, кого называют знаменитым.

Знаменитости живут как бы под стеклянным колпаком. Вокруг них, окруженных богатством и почестями, как надоедливые мухи, жужжат сплетни, чужие любопытные глаза заглядывают к ним даже в спальни — ив самый сокровенный миг эти люди, вызывающие зависть у окружающих, чувствуют себя так, словно их просвечивают огромным рентгеновским аппаратом…

Бывшая певица всю жизнь мечтала стать знаменитостью, но для того, чтобы подняться по лестнице славы, ей не хватало таланта и красоты, а в молодости — еще и умения завоевывать расположение тех, от кого порой зависит судьба артиста.

Муж ее, Юлиан Русанов, в прошлом учитель латинского языка, был человеком, лишенным каких–либо талантов, довольно небрежным в одежде и не слишком воспитанным, зато он обладал даром исключительного терпения. Пожалуй, и на старости лет он все еще гордился тем, что полвека назад молодая артистка выбрала в мужья именно его. Когда приходили гости, он прилежно, без тени скуки — в который раз! — слушал бесконечные рассказы своей жены о ее ролях, о восторженных поклонниках, а когда она начинала поверять гостям интимные подробности своих встреч с прославленными певцами, Юлиан Русанов добродушно улыбался: он знал, что все это выдумки, но не огорчился бы, окажись это правдой. Много ли сеней удостаивались такой чести?

У каждого человека своя драма — большая или маленькая, видимая для окружающих или скрытая за улыбкой и веселыми словами. Человек носит ее, как тесное платье, которое трещит по швам под напором души, пытается сбросить ее, но она будто срослась с ним. Только очень редко, в счастливый день иному человеку удается проползти, как змее, меж двух камней и сбросить наконец это тесное одеяние — свою драму, — как змея сбрасывает кожу.