Прощай, Акрополь!

Все бы шло хорошо, если бы некий милостивый бог смог укротить душу бывшей опереточной дивы. Но старая артистка оставалась непримиримой.

Вечерами она сидела, не зажигая лампы, у камина и прислушивалась к тому, что происходит в комнате молодоженов. Приглушенно доносившиеся из–за стены любовный шепот и шорохи наполняли ее необъяснимой злостью, по она продолжала сидеть, потому что испытывала одновременно странное удовольствие. Часам к двенадцати ночи она уходила к себе в спальню и долго не могла сомкнуть глаз. Что ее мучило? Другая женщина, которую она ненавидела, каждым своим объятием и нежным словом отбирала у нее — у матери — сына, лишала ее сыновней любви, его безропотного повиновения. Она чувствовала себя ограбленной.

Пружины в комнате молодых поскрипывали, объятия девчонки из придунайского городка, насквозь провонявшего рыбой, заставляли Владислава замирать от блаженства, и мать, словно лежа на угольях, вертелась в постели.

В одну из таких ночей Ангелина Русанова придумала наконец, как ей вернуть себе любовь сына. Она будет падать в обморок, биться у него в ногах, и ее муки снова пробудят в душе Владислава сочувствие и нежную привязанность к той, что держала его за руку, когда он делал свои первые шаги…

Гостья не торопилась уходить. Златина поглядывала на часы, но Ангелина Русанова прикидывалась, что не замечает этого.

— И чего вам, думаю, не хватает? Неужели вы не простили бы друг друга? Любовь как огонь: сучьев подбросишь — опять разгорится.

Старая артистка встала, подошла к мойке, долго пила воду, постукивая зубами о край стакана, — она не раз проделывала это на сцене, изображая сильное волнение.

— Если еще искры не потухли, — тихо ответила Златина, словно занавес раздвигался, и она подавала свою реплику.

— Что у вас, крыши нет над головой?

— Есть, конечно, но по углам вон, видишь, консервные банки. Крыша–то протекает…

— Черепицу несложно поменять.

— Да, если балки не сгнили.

— У тебя не найдется валерьянки? Знаешь, нервы не те, да и возраст…

— Терпеть не могу валерьянку!

— Отчего же? Мне помогает.

Занавес был поднят. Соседи за стеной переставляли мебель. Пол скрипел, и Злагине казалось, что у нее за спиной передвигают декорации, готовя сцену к следующему действию…

А валерьянка действительно была нужна. Припадки случались все чаще, и несчастный Юлиан Русанов в болтающейся, скроенной словно на великана пижаме будил среди ночи Владислава — матери опять стало плохо. Сын садился у кровати, скрестив босые ноги на холодном полу, и, держа вялую пухлую руку старой женщины, подыскивал ласковые слова, стараясь ее успокоить.

— Ты что, боишься меня? — устремляла она на. него влажные глаза, и Владиславу казалось, что он улавливает беспомощность в их зрачках, всегда пугавших его своим металлическим блеском. — Быстро же она тебя прибрала к рукам, — голос ее становился властным, но спустя мгновенье она хваталась рукой за сердце, губы ее кривились, и, поворачиваясь к стене, мать шептала тихо и смиренно: — Ступай, ступай… А я помучаюсь, пока богу душу не отдам…

Сын уходил к себе. Златина, тоже повернувшись к стене, всхлипывала, и одеяло, ходившее ходуном, лохматило кольца ее кудрявых волос.

Это действие весьма банальной семейной драмы затянулось надолго. Зрители давно бы встали, скрипя стульями, и ушли. Но в драме были одни участники, она игралась при пустом зале, и они не могли уйти, пока не доиграют ее до конца.

Златина настояла на том, чтобы они переехали на другую квартиру. Но отец Владислава, набросив поверх пижамы длинное до пят пальто (неужели он так ехал в трамвае?), прибегал будить их среди ночи и туда.

— Мать зовет… Плохо ей… — Он стоял в дверях, обросший щетиной, с воспаленными, как открытая рана, глазами.

И сын, раздираемый любовью к обеим женщинам, наспех одевался, чтобы ехать к матери в пустом ночном трамвае, где кондукторша спала положив голову на спинку заднего сиденья, а отец, запахнув длинные полы пальто на острых коленях, сидел, уставившись на оконное стекло, за которым ему ничего не было видно, кроме высокой сутуловатой фигуры сына и своего лица, колыхавшегося, как вода, взбаламученная убегающими за окном деревьями.

Трещина между Владиславом и Златиной все еще была незаметна: ее скрывала своей массивностью мебель, которую рабочие, пошатываясь, втаскивали по лестнице; ковры, подаренные Златине ее родителями; тень Златины, сливавшаяся на стене с тенью Владислава, когда он нежным прикосновением мужской руки обнажал ее плечо. Трещина еще не была видна другим, но Златина чувствовала, что она уже пролегла где–то в глубине души и причиняет ей нестерпимую боль. Молодая женщина сознавала, что трещина будет шириться, потому что затхлый воздух этого дома будет проникать в душу, как влага сквозь царапину на мраморной плите, пока не разорвет ее, и тогда превратится в обломки все то, что представлялось Златиие ее сущностью: искренность, шумная порой веселость, преданность, чувство собственного достоинства.