Прощай, Акрополь!

Об этом часто думал Мартин, глядя на отлитую из бронзы фигурку мальчика. Это был маленький позеленевший кусочек металла, найденный среди водорослей у одного из греческих островов. Мальчик был голый. Одна нога согнута в колене — мгновенье, и мальчик побежит. Руки протянуты вперед. К кому? К матери? Или он ловит улетающую бабочку? Мальчик стоит и плачет. Плачет вот уже не одно тысячелетие. И люди в музее оборачиваются, чтобы посмотреть, где его мать, или ищут, подняв глаза поверх музейных шкафов, вспорхнувшую бабочку…

«Мир творит красоту, — размышлял Мартин, — чтобы спастись от времени, безжалостно стирающего следы всего сущего. И это, пожалуй, величайший подвиг человечества…»

Подобные мысли приходили в голову Мартину и когда ему случалось увидеть в самолете длинноволосого музыканта, прижимающего к себе футляр виолончели. Остальные пассажиры заняты разговорами о гостиницах, магазинах, о том, что продается на базарах возле пристаней, а пальцы виолончелиста, длинные и нервные, постукивают по колену, отбивая такт мелодии, слышной ему одному. Газеты, разворачиваемые его спутниками, сообщают о военных действиях, о занятых городах, об эпидемиях среди солдат, попавших в окружение, а виолончелист проносит над всем хаосом событий хрупкую скорлупку своей виолончели. На песке отпечатались гусеницы танков — длинные следы, вытянутые, как струны его инструмента. «Что долговечнее, — думает Мартин, — эти следы или гудение струны, повторяющее полет шмеля?»

Когда–нибудь скульптор изваяет из мрамора руки музыканта, в чьих изгибах живет песня, чтобы спустя века под развалинами разрушенных городов их нашли археологи. Ибо человечеству всегда будет нужна красота…

Мартин спускался по узкой лесенке самолетного трапа, слушая, как постукивает по нему пластиковый футляр виолончели.

По такой же узкой, только деревянной лесенке со скрипучими дубовыми ступеньками несколько лет назад он поднялся в мастерскую киевского художника.

Это было осенним вечером. Из окна мансарды, заставленной картинами и рамами, открывался вид на златоглавые купола церквей, поднимавшиеся над густой, уже желтеющей листвой, и Мартину казалось, что эти храмы возникли из шелеста деревьев, с которых песня птиц несется прямо к солнцу. За куполами церквей виднелась бледносиреневая лента, как мазок на полотнах художника, в которых преобладали сиреневатые тона. Эта лента, темнеющая с наступлением ночи, был Днепр.

Через несколько дней с Владимирской горки он будет любоваться под огромной украинской луной Днепром во всем его великолепии, будет слушать, как звенят, словно черненое серебро, тени мостов, раскачиваемые пароходиками, похожими скорее на звездные отражения, чем на корабли, но сейчас пышные тополя, упиравшиеся верхушками в окно мансарды, скрывали от Мартина это великолепие своей листвой.

Художник, носивший княжеское имя Ярослав Игоревич, расставлял картины вдоль стен. Искал нужное освещение, чтобы краски не казались тусклыми, чтобы на полотнах не было бликов. Потом присел рядом с гостем, прислушиваясь к попискиванию самовара.

Теперь Мартин со всех сторон был окружен картинами. Вознесенная над городским шумом мансарда превратилась в какой–то странный мир.

Солдаты с бледными восковыми лицами шли среди водорослей по морскому дну, и над ними, выгнувшись рыбой или рубцом затянувшейся раны, алел месяц. Другие солдаты — стриженые, с юношеским пушком на щеках — лежали посреди синего поля. Спали они или были мертвы? Тела их казались прозрачными. Сквозь них проступали тянущиеся в небо стебли пшеницы.

Снег. Над сугробами торчит труба сгоревшей хаты. В одном углу картины угадывается человеческая фигура, больше похожая на дым, чем на живую плоть. Уж не душа ли это сожженных сел, блуждающая по зеленоватому снегу?

Мартин прислушивался к бульканью самовара — оно ненадолго отвлекло его от синих деревень с мертвыми солдатами — и разглядывал художника, такого щуплого в своей слишком просторной серой блузе. Похожий на клюв нос придавал его продолговатому лицу с ввалившимися щеками что–то птичье. Что–то напоминающее птицу было и в позе художника: в чуть приподнятых плечах мерещилась округлость крыльев, выжидательно сложенных за спиной. И в этом ожидании была не столько готовность к полету, сколько готовность к отпору.

По рассказам друзей Мартин знал историю жизни Ярослава Игоревича. Знал, что во время войны он чудом уцелел: раненый приполз из последних сил к домику лесника под Оршей...

Мартин смотрел на него сейчас — бледного, напряженного, — и ему казалось, что художнику снова представляется окно того домика в Белоруссии.

Дует ветер, воет вьюга под застывшим ночным небом. На снегу лежат мертвые солдаты — одни раскинули руки и ноги и обратили лицо к небу, словно заглядевшись на мелкие зимние звезды, другие — скорчились, прикрыв рот рукой, словно поверяют кому–то свои тайны… Это курсанты военного училища. Целая рота молодых ребят, погибшая в одном из боев. Ветер сдувает снег с их лиц, со стриженых голов, с шинелей, и замерзшие трупы курсантов подобны опрокинутым статуям разграбленного эллинского храма.