Прощай, Акрополь!

Не может человек долго хранить тайну. Он охотно принимает ее, даже гордится оказанным доверием, но вскоре чувствует, что она щекочет, как попавший в ботинок камешек, либо — если тайна упрятана глубоко в сердце — ее металлические края начинают царапать и появляется терпкий вкус ржавчины: ведь тайна не из благородного металла, и время безжалостно разъедает ее.

Только очень сильным удается пронести тайну через всю свою жизнь… Эти люди обычно фанатики, посвятившие себя одной всепоглощающей идее, и даже при расстреле пуля отлетает от глубоко упрятанной тайны, будто натолкнувшись на непробиваемую броню.

Обыкновенные люди лишены такой силы. Они рассказывают, чтобы сбросить с себя бремя тайны, воспоминаний, и тогда у них светлеет на душе…

Художник знал жизнь всех, с кем он коротал свои дни в этом доме за высокой проволочной оградой, где росли грушевые деревья, в янтарные плоды которых со свистом впивались осы. Будь он писателем, он мог бы обстоятельно поведать об их жизни, потому что судьба каждого из них — законченный роман. Но ему были подвластны только краски. А краски не обладают мощью слов… Слово как речная галька — под ней проберется и невидимая рыбешка, и тень от горы, и рев ветра, дующего в поднебесье. Краскам труднее передать многообразие бытия.

Он вспомнил последние дни своего отца.

Этого статного, веселого и общительного человека сразил рак, и от него осталась лишь тень, укрытая перкалевой простыней. Отцу дали палку — отгонять мух, но у него не было сил шевельнуть рукой, и мухи ползали по нему, как по неодушевленному предмету. Он угасал медленно, в полном сознании — и говорил… Пересохшим горлом. Губами, белыми от сжигавшего их огня… Рассказывал… Вспоминал остров Тасос, куда попал военнопленным после первой мировой войны; женщин, которых любил — в рыбачьих хижинах, на скользкой шевелящейся рыбе. Рассказывал, не стесняясь сына. Облизывал потрескавшиеся от жара губы и говорил, говорил…

Вспоминая эти часы, художник спрашивал себя, что побуждало отца так мучительно рыться в минувшем. Наверно, человек, прощаясь с жизнью, жаждет освободиться от гнета воспоминаний, ибо этот гнет нестерпимо терзает сердце…

Каждый в свой час упирается в эту истину, как в глухую стену.

Час художника еще не пробил, но близился. Так же, как близился час окружавших его людей.

Он знал: человек возвращается к оставленным позади годам не для того, чтобы обозревать их глазами путника, присевшего у обочины дать отдых усталым мокрым ногам. Человек перебирает в памяти свою жизнь, прощупывает ее, как рука врача прощупывает тело больного, ловит пульс, ищет тайное гнездо боли.

Затворившись в стенах старческого приюта, окруженный стираными простынями, звякающими алюминиевыми мисками, из которых вздымается пар приправленной чабрецом похлебки, избавленный от тревог и забот прежних дней, лишенный привычного занятия, пусть наитягчайшего, но с которым он свыкся, как лошадь свыкается с хомутом, человек вдруг оказывается в вакууме. В прежние годы он мечтал зашвырнуть подальше орудия, с помощью которых добывал свой горький хлеб, обрести полную свободу, не думать о работе, обязанностях, долге. Это казалось ему счастьем. А теперь понимает, что тяжкий повседневный труд врос в него, придал ритм его походке, его Дыханию — и вне труда душа недомогает, томится.

Погружение в прошлое, подведение итогов — признаки подкравшегося недуга.

Каждый из новых друзей художника приходил к этой мысли своим путем.

Среди них были люди с усталым мозгом, смиренные, почти лишившиеся разума. Они с жадностью поглощали пищу, посиживали на лавочке перед домом и с безмятежной улыбкой взирали на окружающее. Другие же, чей мозг ощущал острые грани радости и тревоги, частенько вставали из–за стола, не притронувшись к еде, и подолгу вышагивали по двору.

Они вдумывались в прожитую жизнь. Задавались вопросами, которые никогда прежде не приходили им в голову… Как прожили они — достойно или подло? Выпадало на их долю счастье и удавалось ли подольше задержать его? Насладились ли они земными радостями, либо вся жизнь была лишь изнурительной борьбой за кусок хлеба? Довелось ли создать что–то такое, что останется и после них? Будет ли кто–нибудь поминать их добром? Удавалось ли проскользнуть между жестокими капканами жизни, либо обстоятельства загоняли их в свой каменный лабиринт — подобно тому как собачий лай загнал под мостки сбежавшего борова?..

Нескончаемая череда вопросов, на которые каждый отвечал по–своему.

Не из простого любопытства вникал художник в чужие судьбы. В мучительных блужданиях чужого мозга он искал ответа на собственные вопросы. Они проникали в него, как лучи осеннего солнца в кроны деревьев, озаряя светом — на траве или в глубинах его души — опавший лист либо ком грязи. В чужих судьбах он видел проекцию собственной души — иногда деформированной, обожженной горящим угольком злобы или низости, порою — светлой, ликующей, как вспорхнувшая с цветка бабочка.

Потому и не мог он быть равнодушным к боли или радости других людей.