Прощай, Акрополь!

Все мальчики в классе были без памяти влюблены в нее. Засыпали ее сентиментальными посланиями без подписи, украшенными амурами и цветочками, а кое–кто посвящал ей свои вирши. Возвращаясь из гимназии домой, она притворялась веселой, даже бесшабашной, прыгала на одной ножке — всеми силами показывая, что ей нет никакого дела до робких ухаживаний гимназистов, стайкой следовавших за ней по пятам, в фуражках с нагретыми над свечой козырьками, чтобы круче спускались на лоб (такие козырьки почитались особенно шикарными), и с юношескими прыщами на щеках, которых впервые коснулась бритва.

Равнодушие ее было притворным, в глубине души она радовалась настойчивому вниманию стольких молодых людей, из которых предстояло выбрать одного–единственного. Все в ней — желания, внезапная умиленность, заставлявшая зарываться лицом в мокрую от слез подушку, — было каким–то смутным, неясным и расплывалось, как силуэт тополя за влажным, запотевшим окном.

По ночам, когда Антонии снились провожавшие ее кавалеры и все ее существо полнилось сладостным ожиданием, в соседней комнате очередной раз появлялся обладатель накидки и старой офицерской фуражки. Он кашлял и что–то бормотал сиплым, простуженным голосом. Томаица встречала его не слишком приветливо, заставляла вернуться на лестницу, обтереть хорошенько ноги, не может, мол, она каждый раз после его визита стирать половичок. Огорченный холодным приемом, распространяя на весь дом отвратительный запах сивухи, он входил в прихожую, громко захлопывая за собой дверь.

Звался этот частый ночной гость Вячеславом Волынским. В прошлом полковник кадетского его императорского величества полка, ныне портовый грузчик. От былого блеска лощеного кавалера, покорявшего женские сердца на шумных гарнизонных балах, остались только накидка да фуражка, которые он ревностно берег как атрибут утерянного достоинства. Желая придать торжественность какому–либо своему шагу, он надевал поверх робы, выпачканной угольной пылью и мазутом, свою некогда великолепную накидку. В ней он выглядел еще более жалким — из–под складок дорогой когда–то материи торчали костлявые плечи, а рыжая борода свалялась, как трава, на которой долго лежал валун. Только детски–голубые глаза остались прежними. Хотя и довелось им увидеть много ужасов и страданий, щуриться над мушкой пистолета, целившего в безоружных людей, они сохранили мальчишескую доверчивость и беззащитность, правда, иногда вытеснявшиеся вспышкой злых огоньков.

Семью Волынский растерял на дорогах бегства. Честь и имущество рухнули в ту бездонную трещину, которая беспощадно рассекла его жизнь.

Он жил в полном одиночестве. По вечерам встречался в корчме с соотечественниками, выгребал из карманов все заработанное днем при разгрузке пароходов и барж, комкал в огромном, грубом, как у мужика, кулачище засаленные эти бумажки и в сердцах швырял на стол…

Пропивалось все, подчистую.

Поручик из его полка, в черной рубахе и бриджах, играл на баяне старинные русские романсы. Пьяные посетители сначала молча слушали пощелкивание костяных пуговиц под пальцами баяниста, потом принимались бить посуду, отплясывать казачка на острых осколках, рвать на себе рубахи и лить слезы.

Ночное безмолвие усиливало каждый звук, и Антония, тщетно пытаясь заснуть, отчетливо слышала за стеной малейший шорох, даже потрескивание горящей свечи.

Гость с трудом стягивал сапог, скрипела кожа, сопротивляясь вцепившимся в нее рукам.

— Не раздевайтесь, господин Волынский. Прошу вас оставить меня в покое… — зная, что дочь не спит, шепотом убеждала его Томаица, но слова все равно разносились по всему дому.

Волынский продолжал раздеваться.

— Уходите, вам говорят. У меня сейчас нет настроения принимать гостей… — повысила она голос. — И мне опротивела вонь…

— Я вам досадный, понимаю, — на ломаном болгарском отвечал он. Простуженный голос скрипел. Антонии даже показалось, что распахнулась дверь в кладовку — та тоже скрипела. — А деньги мои?

— И деньги. Мне все надоело. Ступайте в корчму, пейте, покуда не свалитесь под стол, и поищите другую дуру, которая согласится вас терпеть… Еще не перевелись порядочные люди на свете, я не останусь под этой крышей одна…

— Но я был нежным и ласковым с вами, — переходя на русский, сказал он. — Обидел я вас? Чем?

— Но докатилась я еще до грузчиков. У меня, с вашего позволения, тоже есть гордость!

Гостя задело за живое. Он вскочил, как от пощечины, стул опрокинулся.

— Я не грузчик, дорогая, я офицер армии его величества, я достойный человек. В одиночестве своем я чувствовал вас близкой. Не могу сказать, что я глубоко вас любил, но я привязался к вам. Мне нужна нежность одного только человека в мире… И что же? Я ее теряю?

— Не кричите, разбудите соседей!..

И действительно, окна в домах по соседству засветились одно за другим. Шевельнулись занавески, свет вспыхнул всего на мгновение — ровно на столько, сколько длилось любопытство разбуженных людей, — и улица опять потонула во мраке.