Прощай, Атлантида

– Умный Вы, Арсений. Недаром я догадался для профилактики дочку к Вам подсовывать. Умный. А зря. От этого ума одно расстройство. Был бы я дурак, разве ненавидел дуру жену, разве презирал неудачный наш общий плод. Дак мне было бы на все… От ума одни помраченья, господин географ, – произнес адвокат, распаляясь. – Если ты в команде, то у команды ум общий, мозги общие, щупальца и струпья – одни на общину. Дернулся влево-вправо на шаг – вылетел. Даже семьи, – прошептал Теодор, щурясь, – и те, как одна семья. И поглядите наружу, – кивнул Теодор на начинающие чуть светлеть окна. – Кто наверху, и кто внизу. В сливках – недоделанные наглые дебилы, глухие прилипалы, верные лизоблюды и кидалы с глазами ангелов. А снизу, всеми любимы? Маргиналы, потные работяги с пивными опухшими щеками, да географы. И скажите мне, где лучше – снизу или сверху?

Тихо и беззвучно отворилась дверь, и медсестра Алевтина внесла серебрянный подносик с двумя расточающими аромат чашками кофе, графинчиком коньяку и стопкой напомаженных рыбной икрой блинков.

– Вы, чай, что, Теодор Федорыч? – спросила нежно. – Придете… на перевязку. Или я уж спать пошла, умаялась.

– Иди, спи, – кратко отправил адвокат, и девица, мигнув географу, скрылась.

– Так вот, любезный Арсений Фомич, – продолжил сбитый адвокат. – Где лучше, выше или ниже.

– Посередине, – подумав, сообщил географ. – То там, то здесь, чтобы понимать движение слоев и выталкивающий закон жизни.

– Да вы демагог, все время сообщаете идеи, – начал адвокат горячиться. – А не перхоть этих идей, покрывающую кров жизни. Законы ее проще, чем вы придумали. Тяжелее ты – тонешь, легче и шустрее – всплывешь и глотаешь кислород счастья. Как говно.

– А как же Вы, с Вашей трубой, – дернул географ рукой в сторону устройства. – Это тоже счастье, не видеть ничего, кроме тьмы.

– Это я скрываюсь в преисподнюю, – прошептал адвокат. – Чтобые сладкие будни не раздавили. Ищу тени ангелов и бесов на развалинах мира, чтобы к ним свой спрос предъявить.

– Нашли? – с искренним ехидством печально поинтересовался Арсений.

Адвокат хлобыстнул большую толику темно-коричневой влаги, вздохнул и сказал:

– Ищите, и обрящете, – и замолк.

Потом с трудом вернулся к разговору и добавил:

– Уеду, пожалуй, если успею. Есть у меня, Арсений Фомич, яхточка небольшая, от левых заработков наработана. Стоит на приколе в Порече, Хорватском адриатическом порту. Уеду к чертовой матери, совсем я тут душой ослеп. Буду рулить, орать на матросов, если дизельное расплещут. Сяду на край, стану разглядывать прибрежные скалы и островки, ночные огни считать. Хотите со мной, Арсений? Я телескоп устрою, буду из него верх разглядывать. А Вы… воду и скалы исследуйте, ищите ее, эту Вашу, как ее… Атлантиду. Там мест полно, где в водах, на глубине – развалины и колонны, никем еще… не потроганы… Поехали, а?

А Арсений подумал, что бы адвокату ответить, да и себе тоже.

И тут тишину дома расколол крик. Страшный, низкий, переливчатый, меняющий тон ор, бегающий между басом и фальцетом, наполнил дом. Ужас, визг, проклятье и безумие наполняли его.

Послышались крики, шум и беготня, в доме сделался переполох. Географ и адвокат выскочили к лестнице и, отстраняя друг друга, сверзлись, поджимая колени, вниз. В сторону ора уже спешили женщина-служка в синем форменном костюме и какой-то охранник с бледным перепитым лицом и вылезшими на лоб белесыми рыбьими глазами. Ор перешел в рыкающий стон и захлебывающийся зов.

У дальней угловой спальни географ и адвокат остановились и через широкие раскрытые двери увидели.

На огромной кровати орал, захлебывался соплями и слюной вице-губернатор. Он сидел на простынях в позе подтухшего лотоса, был гол и плешив, и одето на нем было лишь что-то похожее на дамское – черные кожаные узкие трусы и зачем-то черный же, с ажурной вырезкой кожаный бюстгальтер. Лицо у него стало синюшное, а глаза то ли синие, то ли подведены синим. У входа в роскошную спальню уже стала подпирать толпа. Вице начал, давясь, кашлять.

Почти у глаз кандидата в губернаторы, чуть выше – качались пятки. Это болталось подвешенное на люстре крупное голое бабье тело. Это раньше была именинница и жена господина Павлова.

Павлов пошатнулся и не удержанный географом осел молча на пол. Жена за время висения, или теперь – в голом виде, безобразно потеряла форму, ноги опухли и набухли, а верх безвозвратно вытянулся, если не был натурально таков. Горло ее захлестнула подаренная вчера плетка, надежно служащая хозяйке, а прочная деревянная ручка была немыслимо прикреплена к люстре. Руки повешенной судорожно вцепились в захлестнувшую петлю, и видны были сорванные ногти с запекшейся черной краской. На ней совершенно ничего не было, кроме от руки написанной на спине надписи – "ТЫ ВИНОВАТ" и стрелки вниз.

Толпящиеся у двери наперли и зашумели. Откуда ни возмись, подсев и пролезши снизу, в комнату, оттесняя осевшего хозяина, втерлись два фоторепортера, и вспышки перекрестили орущего и дело его рук.