Прощай, Атлантида

Но, как ни странно, вирши принесли некоторое лечебное облегчение страданий. Обещающая закончить земной путь Клодетта покушала колбасы, а умная девушка Элоиза, зачем-то нарядившаяся на пикетирование с плакатом в свое материно личное коротковатое свадебное платье, чтобы, как она выразилась, "произвести кое-что на прохожих и привлечь к лозунгу мужские взгляды", – предложила Клодетте прикинуть свадебный прикид. Та не отказалась, и Элоиза, скинув наряд, с трудом натянула на толстушку блестящее вискозой одеяние, и Клава, хлюпая носом, завертелась перед обнаруженным под столом бритвенным зеркалом:

– Ну и прикид, может я и не бомжовка, но по всему не карамелька. Увидел бы меня в такой чумазе гад-родитель, наверное пожалел.

А Элоиза осталась в черной кружевной комбинации, прекрасная и незнакомая, и барабанщик в страшном смущении, покраснев, как сеньор-помидор, отвернулся в угол, рассматривая поломанную Африку на глобусе.

Но догадливая девушка нарочно подошла к Июлию и тихо спросила:

– Июлий, погляди. Я тебе еще пока нравлюсь?

– Очень! Очень пока! – покачал барабанщик головой и барабаном и не посмел взглянуть.

А толстушка, аппетитно вертясь перед небольшим зеркальцем, заверещала, двигая, как в танце, пухленькими ляжками:

– А все-таки клево, Клава. Еще вот сюда пару ниток розового жемчуга, и буду, как штопаная.

Но журналист Воробей всего этого не видел, потому что мотался по городу, надеясь обнаружить географические следы господина Полозкова. Перед этим у него, конечно. произошла довольно неприятная перебранка с уткнувшейся в угол тахты Клотильдой, когда он поутру заскочил проведать дежурных и опекаемую и понять, как найти какую-нибудь телегу, а потом сгрузить в этот воз и с этого воза пухленькую заплаканную упрямицу-ослицу.

– Ты, – крикнул ей Воробей, – лежишь тут в углу, как восковая кукла, а всем требуется, может, твоя помощь.

– Чего? – повернулась Клодетта. – Кому это, по натуре.

– Мне, например, – запальчиво воскликнул Воробей. – Моталась бы со мной или вместо меня по трущобам и переулкам, помогала в журналистских происках, а заодно и похудела.

– Ты тут не ори, ботаник, – вспыхнула Клодетта. – Ты тут не главный мне жених покамест.

– Очень надо! – облизнулся на пухленькую Воробей. – Да мне, если и посулят назначить главным редактором органа "Правды", и то не соглашусь ни за коврижки, ни задаром.

– Раскрой уши, зоолог. Такую крутую девушку, как я, тебе, чтобы только потрогать за неглавное, и то всю жизнь надо собрание сочинений ляпать. По жизни не заколотишь. Не по таким коврижка.

– Чего! – возмутился Воробей. – Да ты дура дурой, у тебя вместо мозгов черничный кисель, а вместо памяти – от мух кисея.

– А почему черничный? – скромно справился Юлий, обожающий кисели.

– Гад, – заорала Клодетта, наставив на пятящегося щуплого журналиста острые коготки. – У меня мозга, что у кита, против тебя таракана. Ты даже где у нас в городе клевые бары, вроде " Беременного приюта", и топталки, вроде " Откинь тапки", и то не в понятии, зоолог. И назначат тебя главным редактором только твоего некролога.

Воробей никак не ожидал от пухляшки таких сентенций.

– Жених шустрый! – презрительно крикнула Клодетта, продолжая опасно приближаться. – Щас тебя к свадьбе разукрашу. Нехороша тебе, ботанику, толстая!

– Нет, – неуверенно произнес Воробей. – Ты вообще-то красивая.

Клава опешила. Потом оправила на себе мятую, дизайнерского кроя попону, уселась обратно на тахту и сказала удрученно:

– Курить нету… Я и так тут за день на воде сто кило спустила… Красивая…

– Конечно, красивая, – подтвердил смелее Воробей, которому, может, из-за собственной худобы, пухляшки всегда изрядно нравились. – Но безмозглая.

– Мозг у девушки не главное, – миролюбиво сообщила Клодетта. – У мозгов нет сосков. Ишь он… красивая. Если меня причесать, помыть и завернуть в ковры из моего гардероба – может, и буду, – неуверенно заявила девица.

– Да ты будешь неотразимая! – сообщил дальним умом журналист. – Собирайся. Поехали домой, в ковры рядиться.

– У-у…у… – опять завелась пухляшка. – Там мама… этот сидит. Не могу его видеть.

– Надо, – твердо и властно сообщил худой Воробей, нахохлившись. – Отец твой, думаю, в отрубе. Пьяный, или онемелый, в ванне с валерьянкой лежит. А кто будет маму хоронить, Пушкин?

– Какой Пушкин? – опять плача, спросила Клодетта. – Нет у нас ни родственников, ни… Одна я теперь тащусь.

– И я, – сказал Воробей голосом ослика. – Все поможем. Идите сейчас на патрулирование с плакатом, только другой нарисуйте. Этот, географ сказал, не актуален. Напишите "Долой банкиров-насильников над сине-зеленой планетой!".

– Какое патрулирование? – завопила опять Клодетта.

– Патрулирование "Белого налива", – смело вмешалась Элоиза, – по бывшим садам. В честь народной судьбы, против засилья засранцев.

– Ну… Лизанька, – смутился Юлий.

– Барабанщик все скажет. А я на пару часов отлучусь, а потом поедем, девушка, к тебе домой. Будешь мыться и готовится к печальным процедурам. А что делать? – воздел Воробей крылья, как пророк. – Кому маманечку провожать, если не родной дочуре. Красавице.