Прощай, Атлантида

– Этих, – сморозил Арсений. – Чинуш, взяточников, тупых хитрых управленцев с пухлыми карманами, бессовестных социальных обещал и карикатурных защитников простого человека.

– Ненавидим?

– Ну, да!

– Однако! Вы маханули с градусом. Мы их критикуем, вытесняем с экономического поля, давим катком знаний и прессом честности. Протыкаем острием журналистских расследований. Но, ненавидим? Хватит уже, поненавидели. Сто лет. И что из этого вышло? Это их ненавидят в "право руля". А у нас их даже любят.

– Любят?! – восхитился Полозков.

– Абсолютно. Это заблудшие сыны, такие же, как все. Как правило прямо из народа. Придет из народа другой – скоро свинтится в это же. Это виновата система. А не люди системы. Мы их любим.

– Но, позвольте! – возразил географ. – Что ж вы любите людей, а не любите пожар и дым? Тогда вы сражаетесь с мельницами.

– С мельницами пусть бьются испанцы, – ловко отразил схоласт, – у них сильная экономическая школа. А у нас и экономические монстры – недоучки. Кстати, приличная ветряная мельница на Западе – чудо современной техники. И потом, Авксентий Фомич, сподобно ли ненавидеть врагов своих? Разве это жизнь! Надо гореть ясно, ясной мыслью, а ненависть – это чад и дым. Вот, возьмите, умница моя помощница – угорела, кашляет, а утром уже вылетела в Барселону на конференцию "матери без детей". Вот это трудовой настрой.

Так, поспорив немного с бывшим доцентом и доставив тому не одну кучу интеллектуальных удовольствий, географ вновь выбрался на солнце. Это солнце встретило географа, глядя на него сверху, как на маленького. Тепло погладило ему щеки и разрешило вдохнуть воздух. Кислород был сладок, а другие газы пахли расплетающейся зеленью, преющей землей и телячьими почками. Из этой, из этой же больницы, из роддома, выпорхнул он мягким кругляком в сшитом из старых простыней конверте много лет назад. Так же, как сейчас, он пучил на свет глаза и всасывал чуть пахнущий молоком воздух. Уши и тогда и сейчас открылись и услыхали увертюру громадного симфонического организма: лязг и звон трамваев и капель, скрип отмывающихся с зимы, блистающих мыльными пузырями окон, шуршание голосов и смех собак. " Как же я сильно подрос, – удивился Арсений. – Пора мне в школу".

Школа стояла тихая и пустая, сторож, приветствуя праздничным салютом, впустил его, и Арсений, изображая выпускника и прыгая через две ступени, вбежал в свой класс. Тут он уселся на учительское место и замер. Потом подошел к окну, растворил его и поманил жизненные звуки.

Неожиданно дверь приоткрылась, и всунулись три мордахи, одна над другой, Быгиной, голубятника Тюхтяева и тупого Балабейко.

– Здравствуйте, Арсений Фомич, – произнесли мордахи в унисон.

– Здравствуйте, ребята, – ответил географ, и мордахи скрылись.

Тогда географ взял бумажный лист и стал, старательно изобретая чертеж, складывать голубя. С белокрылым изделием он прошествовал к последней парте, уселся на нее и оглянулся. Вновь хлопнула дверь, и те же мордахи поглядели на него.

– До свидания, Арсений Фомич, – складно сообщили они.

– До свидания, ребята, – ответил географ, пряча за спину голубя.

И дверь захлопнулась. Арсений еще посидел с минуту и запустил птицу. Голубь облетел несмытую доску, большой глобус и почти уселся на кабинетный шкафчик, но передумал. Он подлетел к окну, вдохнул воздух, на секунду застряв там, недвижим, и ринулся в окно. Арсений поглядел вниз, потом вверх. Птицы нигде не было. Улетела, решил географ.

Когда учитель выбрался на улицу, то, крадучись, замечая раскрытое окно, пробрался вдоль первого этажа и убедился, что бумажный путешественник и вправду без следа сгинул в пространстве. Полозков, радостный, распрямил спину, повертел шеей и, представив себя неуемным выпускником последнего класса, подумал – а не пора ли кончившему школяру развлечься и выпить где-нибудь портвешка из горлышка. И он отправился, званный, в гости.

Квартирка Юлия встретила его сдержанными приветствиями. За небольшим столиком свободно поместились барабанщик с примыкающей Элоизой, неугомонно трещащий весенние байки Воробей, которому хамски-преданно глядела в глаза все еще печальная от последних событий пухляшка Клодетта, а посерединке сидела тихая женщина с седыми висками, спиной к невысокой горке, мама Юлия.

Мама, и вправду, уже не говорила стихами, впрочем, она и вообще ничего почти не говорила, а только с обожанием рассматривала молодежь.

– Это кто? – лишь спросила она, кивнув на географа.

– Это друг нашей семьи, – скромно подтвердил статус географа Юлий, а географ под неумеренные вопли Воробья выставил на стол фигурную пузатую бутылку, подарок Теодора.

– Садитесь, друг, – мягко сказала мама.

Позади хозяйки стола, на горке, прижавшись к стеночке, чтобы не разбиться, сверкала хрусталем огромная ваза, в которой колыхались внутри три маленьких синих весенних цветка.

– В папанькином стиле, – надула губки Клодетта, указывая на бутыль, подавившую на столе своей роскошью бутылочку скромного вина. – Но, клево!