Прощай, Атлантида

С утра уже по улочкам, норовя укусить шарахающихся собак, пробежался местный неприкаянный житель Хорьков, побивая камнями стекло фонарей и оря несуразное, выуженное еще вечер со дна враз опустевшей липкой стекляшки: "…рупь-червонец…шайка-хозяйка…руки прочь от святых мощей …крысы пометные тыловые…а то тюлевые у их, видать…посередке вдам…" Так же крепко и звонко три нестарые еще бабки подрались прямо перед Арсением на привокзальном рыночке из-за мест, валяя шалушки друг другу в вовремя встретившейся луже и тягая трещащие подолы, чтобы прилюдно опозорить, хотя торговать им было совсем нечем – одна предлагала вместо сметаны подаренное соседской коровой скисшее молоко, другая выставила на чужое место пару чужих же калош разных размеров, найденных под одним уснувшим механизатором, а третьей и вовсе уже нечего было предложить, кроме позорной старости и обиды – что две цапаются, а она нет.

Кроме того, на свежеобанкроченном местными воротилами фарфоровом производстве высоковольтных изоляторов мастер цеха облупки форм ухитрился прищемить тисками руку облупщику-отскребщику из-за застарелой неприязни со времен прошедшего Октября по поводу неверно поделенных закусочных солений и неровно розлитой в тары влаги, да еще одна мать-одиночка вновь собралась с утра рожать, а обратную городскую электричку специалисты взяли, да отменили из-за пролежня в рельсе – вот и ори, попав в такие тиски. Да и весь пригород наполнился веселым звоном школьных голосов, поскольку с утра прокуренный и пропитый, сиплый, но точно детский голосок сурово рыкнул в телефонной трубке испуганному директору школы – " Бонба, старый хрыч, засунутая куда надо, рванет сходу, после контрошки по этой…геометрии. Считай, сука, секунды жизни", – и нагло кинул трубку на рычаг. Поймать бы шутника-злодея, автомат в городе необрезанный, как упрямый еврей, один исправно стоит напротив милиции, и все его, звонившего и потом пробовавшего зубами провод на прочность, видели – но как отличить от других таких же: глазки бегают, бритенький, ушки топыркой, умотан во все серое и закумуфлирован грязью и кепкой – поди сыщи.

Но, конечно, Арсений Фомич спокойно в дневные часы прошел по городку, разыскал без труда дом и вжал кнопку звонка дребезжащей двери с оборванной, когда-то ватиновой обивкой на четвертом этаже покосившейся и, возможно, просевшей на флангах пятиэтажки. За дверью долго шуршало и вздыхало безлюдье, но скоро голос, утомленный молчаньем, громко скрипнул:

– Ктой-то вы там?

– Я Полозков, – обрадовался Сеня голосу. – Я по просьбе Аркадии Самсоновны.

– Слышу, – подтвердил нетвердый, сбивчивый звук. – Это ты кто?

– Она мне поручила, Аркадия Самсоновна. Она в больнице.

– Не знаю, – засомневался старый, дребезжащий звук. – А ты чего не в больнице?

– Она мне велела. Вот и ключ от комнаты дала. Аркадия Самсоновна. А Вы то кто?

– Я кто надо я, сама, чай, знаю. Не сбивай с разговора. Я-то Феня. А ты пошто звонишь?

– Надо мне. Срочно велено войти и выполнить поручение.

– Так и говори толково. Ну-ка пройдись, пройдись туда-сюда, я на тебя сквозь цепочку погляжу.

Арсений ожесточенно зашагал перед дверью, но после смирился и с минуту вышагивал гусем. Но тут дверь опять щелкнула, звякнула, и на пороге Сеня увидел мятую полную сгорбленную старуху в древнем косом халате и дырчатых тапках. Феня с подозрением оглядела куртку и кепку визитера, выслушала его, оглядела ключ, пожевала губами и подергала волевым подбородком, украшенным редкими вьющимися волосками.

– Врешь, – сказала. – Иди вон вторая дверь. Чемоданчик ему сподобился. Врешь, потому что косишь. На меня не бросайся, скоро племянница будет, – и скрылась, ковыляя, за другой дверью.

Арсений сунул ключ, замок щелкнул, и он вошел в комнату.

Старенький комодик, зеркало в пол стены с подзеркальником, этажерка и круглый древний раздвижной стол – все было ношеное, выпирало пыльными полочками, балясинками, выдвижными шкафчиками, всюду стопками и кучками роились книжки и бумажки, на тщательно, как показалось, подровненные и сбитые. Чудилось, что живой хозяин покинул эту обитель давно, а потом другой хозяин, осторожно неласковый, покопался в чужом хламе в перчатках.

Серый от времени небольшой фибровый чемоданчик одиноко стоял на столе. На стене висели фарфоровый битый букет и льняная ручная вышивка. А место фотографии хозяйки с сыном занял невыгоревший квадрат обоев рядом с вылезающей из почему-то тикающих ходиков лысой кукушкой.