Прощай, Берлин

Распахнув садовую калитку, мы пересекаем дорогу по направлению к лесу, Отто машет нам с балкона. Мне нужно быть осторожным и спрятать мятные сливки под пальто, чтобы он не увидел их. Виновато хихикая и поедая сливки, мы идем по лесной тропе в Баабе. Теперь мы все вечера проводим в Баабе. Нам нравится там больше, чем в нашей деревне. Единственная песчаная улица застроена домами с низкими крышами, стоящими среди сосен. От нее веет колониальной романтикой. Она напоминает полуразвалившееся заброшенное поселение где-нибудь в лесной глуши, куда люди приезжают взглянуть на несуществующий прииск и, не имея средств, оседают там на всю жизнь.

В маленьком ресторанчике мы едим клубнику со взбитыми сливками и беседуем с молодым официантом. Официант ненавидит Германию и жаждет уехать в Америку. «Hier ist nichts los».[12] В летний сезон у него нет ни единой свободной минуты, но зимой он не зарабатывает ни пфеннинга. Большинство парней в Баабе – нацисты. Двое из них иногда приходят в ресторан и втягивают нас в задорный политический спор. А также рассказывают о своих упражнениях на плацу и о военных играх.

– Вы готовитесь к войне, – негодует Питер.

В таких случаях – хоть он и не питает ни малейшего интереса к политике – он изрядно горячится.

– Извините, – встревает один из ребят, – это абсолютно неверно. Фюрер не хочет войны. Мы за честный мир. Хотя… – добавляет он мечтательно, и лицо его сияет от радости, – и война может быть замечательной. Вспомните древних греков.

– Древние греки, – возражаю я, – не использовали отравляющих газов.

Ребята презрительно выслушивают мой аргумент. Один из них торжественно возражает:

– Это только вопрос техники.

В половине одиннадцатого вместе с большинством жителей мы идем вниз к железной насыпи к прибытию последнего поезда. Обычно он пуст. Лязгая и издавая пронзительный свист, проходит он через темный лес. В конце концов, возвращаться домой пешком уже поздно, и мы едем на поезде. На другой стороне луга можно увидеть освещенный вход в кафе у озера, куда Отто ходит на танцы.

– Сегодня вечером огни преисподней ярко светятся, – замечает Питер, довольный своей ремаркой.

Ревность породила у Питера бессонницу. Он начал принимать снотворное, но оно редко оказывает хоть какое-нибудь действие. Он просто-напросто все утро ходит сонный, даже после завтрака. И часто ложится вздремнуть на час-другой в нашей крепости, на берегу моря.

В то утро стояла прохладная и пасмурная погода, море было серое, цвета устриц. Мы с Питером наняли лодку и, пока гребли, совершенно выбились из сил, потом нас тихо понесло по течению прочь от берега. Питер закурил сигарету. Внезапно он проговорил:

– Интересно, сколько это будет продолжаться?..

– Столько, сколько ты позволишь.

– Да… У нас, кажется, все устоялось, не так ли? Я думаю, нет никакой особой причины, по которой мы с Отто должны измениться друг к другу.

Он помолчал и добавил:

– Если, конечно, я не перестану давать ему деньги.

– Что же тогда случится?

Питер лениво провел рукой по воде.

– Он бросит меня.

Лодка плыла еще несколько минут. Я спросил:

– Ты думаешь, ему до тебя нет никакого дела?

– В начале было, наверное… Но теперь… Теперь нас ничего не связывает, кроме денег.

– Ты все еще любишь его?

– Нет… Я не знаю. Может быть… я ненавижу его иногда – если это признак любви.

– Может быть.

Последовала долгая пауза. Питер вытер руки носовым платком. Его рот нервно кривился.

– И что же, – сказал он наконец, – ты мне посоветуешь?

– А что ты хочешь?

Губы Питера снова искривились.

– Наверное, я хочу расстаться с ним.

– Тогда лучше расстаться.

– Прямо сейчас?

– Чем быстрее, тем лучше. Вручи ему хороший подарок и отошли его назад в Берлин.

Питер покачал головой и грустно улыбнулся.

– Не могу.

Последовала еще одна долгая пауза. Затем Питер сказал:

– Извини, Кристофер… Ты абсолютно прав, я знаю. Если бы я был на твоем месте, я бы сказал то же самое… Но я не могу. Все будет идти по-прежнему, пока не случится что-то непредвиденное. Долго так продолжаться не может… Да, знаю, я очень слаб…

– Тебе не надо извиняться передо мной, – улыбнулся я, чтобы скрыть легкое раздражение. – Я же не психоаналитик.

Я взялся за весла и начал грести к берегу. Когда мы приблизились к пирсу, Питер сказал:

– Ты будешь смеяться, но когда я впервые встретил Отто, я подумал, что мы всю жизнь будем вместе.

– О, боже мой!

Картина совместной жизни Питера с Отто рисовалась мне комедийным вариантом ада. Я громко рассмеялся. Питер тоже рассмеялся, засунув сжатые руки между коленями. Лицо его из розового стало красным, а из красного – пунцовым. Вены вздулись. Выходя из лодки, мы все еще хохотали.

В саду нас дожидался хозяин.

– Какая жалость! – воскликнул он. – Джентльмены опоздали!

Он указал рукой на луг в направлении озера. Мы видели, как над тополями стелился дымок, а от маленькой станции отошел поезд.

– Вашему другу пришлось срочно уехать в Берлин по неотложному делу. Я думал, вы успеете проводить его. Какая жалость!