Прощай, детка, прощай

Она отвернулась и стала смотреть на поле. Ее дочка подошла к «домашней» базе, неловко держа в руках биту и глядя перед собой на мяч, лежавший на Т-образной подставке.

— Стукни, детка, так, чтоб мяч из парка вылетел! — крикнула Фрэнсис. — У тебя получится.

Дочка оглянулась, посмотрела на мать, улыбнулась, помотала головой и швырнула биту на землю.

7

Мы зашли в «Эшмонт-гриль» поесть и выпить пива, и тут с Энджи случилось то, что я не могу назвать иначе, как запоздалой реакцией на посещение «Филмо Тэп».

Я заказал мясо с картошкой под соусом. Здесь это готовили так же, как моя мама, и официантки вели себя тоже как мама. Если посетитель оставлял что-то на тарелке, они спрашивали, выбрасывают ли еду голодающие дети в Китае. Я бы не удивился, если бы меня не выпустили из-за стола, пока не доем все до последней крошки. Энджи тогда пришлось бы ковыряться со своей курицей до следующей недели. Несмотря на свою миниатюрность, в том, что касается аппетита, она даст фору любому дальнобойщику. Но в тот вечер моя напарница была явно не в себе: накрутит на вилку лапшу и будто о ней забудет. Уронит вилку в тарелку, отопьет пива и уставится в одну точку.

Дело дошло до четвертого кусочка курицы, от моей порции уже ничего не осталось, Энджи решила, что ужин закончен, и отодвинула тарелку.

— Людей не поймешь, — сказала она, уставившись в стол. — Не поймешь. Нельзя постичь, что побуждает их к поступкам, их логику. Если они думают не так, как ты, вся их логика и поступки для тебя — бессмыслица. Ты согласен? — Она взглянула на меня, глаза были на мокром месте и покраснели.

— Ты о Хелен?

— Хелен. — Энджи кашлянула. — Хелен, Большом Дейве и остальных в баре, похитителе Аманды, кто бы он ни был. Логики никакой. — По ее щеке покатилась слеза, и Энджи смахнула ее ладонью. — Черт! — Запрокинув голову, стала смотреть на потолочный вентилятор.

— Энджи, эти подонки в «Филмо» — последние люди. О них и думать-то не стоит.

— У-гу. — Она судорожно, с хрипом вздохнула.

— Ну. — Я погладил ее по руке. — Я серьезно. Они — ничто. Они…

— Они бы изнасиловали меня, Патрик. Это точно. — Она взглянула на меня, губы стали подергиваться и вдруг на мгновение застыли в каком-то диком подобии улыбки. Сначала съежилась кожа вокруг рта, потом все лицо, из глаз полились слезы, а она все пыталась удержать на лице улыбку.

Эту женщину я знал всю жизнь, и мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать случаи, когда она при мне плакала. В тот вечер я не совсем понимал, чем были вызваны эти слезы. На моих глазах Энджи попадала в гораздо более сложные ситуации, чем та, с которой мы столкнулись сегодня в баре, и хоть бы что. Но какова бы ни была причина, видеть ее страдания мне было невыносимо.

Мы сидели в кабинете, полуотгороженном от общего зала. Я поднялся с места и стал обходить стол. Она махнула рукой, показывая, что не хочет, чтобы я приближался. Я все-таки сел рядом с нею, она вцепилась руками в мою рубашку, уткнулась мне в плечо и тихо заплакала. Я обнял ее, гладил по голове, целовал волосы.

— Такой дурой себя чувствую, — сказала Энджи.

— Глупости говоришь, — сказал я.

Мы ехали от «Эшмонт-гриля», и она попросила меня остановиться у парка Коламбия в Южном Бостоне. На его краю возвышались подковообразные, отделанные гранитом трибуны, с трех сторон окружавшие гаревую дорожку. Мы купили упаковку пива, принесли ее на трибуну и сели на скамью, смахнув с нее мусор.

Парк Коламбия для Энджи — место священное. Двадцать лет назад ее отец, Джимми, исчез во время облавы на мафиози, и здесь мать решилась сказать дочерям, что их отца нет в живых, хоть тело тогда и не было найдено. Когда Энджи не может заснуть или ей по ночам мерещатся призраки, она иногда приходит сюда.

Океан шумел в полусотне метров от нас, и дувший с него ветер заставил нас, чтобы не замерзнуть, крепко прижаться друг к другу.

Энджи наклонилась вперед, глядя на беговую дорожку и широкую полосу зелени за стадионом.

— Знаешь что?

— Что?

— Не понимаю, как можно причинять страдания другим людям. — Она повернулась и оказалась лицом ко мне. — Я сейчас не о тех, кто отвечает насилием на насилие. В этом мы все повинны. Я о людях, которые причиняют страдания другим просто так. Кому нравится делать гадости. Кто ловит кайф оттого, что утаскивает за собой в дерьмо всех.

— Ты о пьяницах в баре.

— Да. Они бы меня изнасиловали. Изнасиловали. Меня. — На мгновение она приоткрыла рот, как будто смысл этих слов вдруг дошел до нее впервые. — А потом пошли бы домой и отпраздновали. Нет-нет, погоди. — Она протестующе вскинула руки, чтобы я не перебивал ее. — Нет, не то. Они бы не праздновали. Самое плохое не это. Самое плохое то, что они бы и не думали об этом. Раздели бы меня, надругались всласть, а потом помнили бы об этом так, как помнишь выпитую чашку кофе. Не как что-то такое, что следует праздновать, а как одно из рядовых впечатлений дня.

Я молчал. Что тут скажешь?

— А Хелен, она, Патрик, почти такая же дрянь, как эти пьяницы.

— При всем уважении, ты преувеличиваешь, Эндж.