Прощай, гармонь!

— Держитесь к берегу, ночевать будем.

Чудно, ничего не сказал Кучеренко! Видать, и сам рад близкой жилухе. Эх, завтра Джеляда!..

…Вот тебе и Джеляда. Зачем она нам такая? Радиограммы денежной нет. А без радиограммы прощай тушенка и сгущенка, прощай сухая картошка. Без радиограммы нам ничего не дадут. Уж такой закон в экспедиции: денег не платят. Работай до седьмого пота, а денежки — тю-тю, осенью получишь. Что съешь, что выпьешь — при расчете вычтут. Купить что — пожалуйста! И опять без денег. Запишут в ведомость и все…

По уговору, должна в Джеляде нас радиограмма начальника партии ждать: перечислено, к примеру, пятьсот, отоваривайтесь… Это значит, что в магазине или прямо на перевалочной базе мы можем нахватать всякой всячины ровно на полтыщи целковых. Эх, Джеляда, Джеляда!.. Прилепилась у самой воды, радиостанция антеннами ощетинилась, склад, магазин да с десяток домиков. А километрах в двух от поселка колхоз оленеводческий. Вот и вся жилуха.

В палатке тоска. Ждали. Пластались у гребей до потемнения в глазах. Надеялись. Через перекаты чуть ли не на себе плоты перетаскивали. Думали в Джеляде отдохнем, погуляем. А теперь жди радиограмму.

В палатке тоска. Кучеренко ушел с партией связываться, узнавать, почему деньги не перечислили. Мы сидим, время убиваем. Куда пойдешь?

— Сыграй, Ромка.

— Не хочется.

— Сыграй, не дури.

И запел Ромка:

Завтра тебя быстрые олени
Унесут в заснеженную даль…

Когда Ромке тоскливо, он всегда эту песню поет. Да как поет! Ребята приуныли. Федя Каштанов ружье чистит. А зачем? Пороху осталось на десяток зарядов. Сашка Чачиков спать завалился. Повезло человеку таким уродиться: сутками спать может… Тоска в палатке.

— Дравствуй, догор![2]

Полог палатки раздвинут, у входа на корточках якут сидит. Сидит и улыбается. Чему улыбается?

— Здравствуй, здравствуй…

— Хорошо поет, однако, шибко хорошо. Гармонь хороший.

— Тебя как зовут?

— Нику. Там живу, — махнул Нику вдаль от берега. — Тордох там стоит. Олень ходит. Баба с ребятишкой сидит…

— Один олень?

— Зачем один? — удивился Нику. — Много олень! Зимой ямщик работа. Туда вожу, обратно вожу. Сейчас олень мох ест, жир для работа много надо.

— Ну, проходи, Нику, в палатку, гостем будешь. Спирта нет, чаем напоим.

— Зачем спирта нет? Новый человек идем в гости, свой спирт носим. — Нику полез за пазуху и вынул бутылку.

Вот это гость! Вот это Нику! Вот и поверь, что бога нет! Булдыгеров даже лицом изменился, как бутылку увидал. Засуетился, Федю на плот посылает — закуска нужна.

Усадили Нику в середине палатки на чистый брезент, табачком угощают. Нику улыбается, трубочку коротенькую из мамонтового бивня махоркой набил, посасывает. Просит Ромку: играй. Ромка, как бес, подергивается, пальцы так и мелькают по ладам. Нику улыбается. Видать, уютно ямщику с нами. Похваливает:

— Хороший гармонь, шибко хороший.

Выпили. Много ли нам надо? Это так только, между собой трепоток стоит: выпить бы. Каждому хочется мужиком выглядеть, таежником настоящим. Федя половину своей доли Булдыгерову отдал. Чачиков глотал, глотал — поперхнулся и все, что осталось в кружке, на землю выплеснул. Ромка выпил до конца. И Нику, осторожно вытянув губы, всосал спирт до капельки.

— Эх, еще бы бутылочку! — вздыхает Булдыгеров. — Жаль грошей нет…

— Продай гармонь, — неожиданно просит Нику. — Еще спирт носим.

В палатке тишина. Как это так — продай? Нашу гармонь продать? Да кто же это позволит! И вдруг все одновременно вспоминают, что гармонь-то не наша, а Ромкина. Одному Ромке она принадлежит. И он очень даже просто может сейчас взять и продать ее. Мертвая тишина в палатке.

— Нет, друг, гармонь наша не продается, — улыбается Ромка.

И все сразу улыбаются: не продается.

— Двадцать пять рублей дам. Старый гармонь. Двадцать пять рублей цена, — пристает Нику.

— По-хорошему она и этого не стоит, — говорит Ромка. — Если бы на материк ехал, задарма отдал бы. А нам еще путь длинный. До самого моря плоты погоним. Нет, Нику, друзей не продают.

— Жалко — не продаешь… Песни люблю. Играть научусь. Зимой в тордохе скучно, пурга поет. А я бы на гармони сильнее пурги играл. Жалко, однако…

— А что, Нику, — поднялся Ромка, — много сейчас в вашем поселке народа?

— Много нет. Много олень пасут. Бабы сидят, ребятишки сидят. Председатель есть, в конторе начальники есть. Продавец, доктор — девушка русская.

— А не пригласишь ли ты меня в гости, Нику! Там и потолкуем насчет гармони, авось сойдемся, а? — говорит Ромка, а сам в нашу сторону смотрит и подмигивает. Застегнул Ромка гармонь, на плечо фотоаппарат для форса повесил, и пошли они в обнимку с ямщиком в сторону колхозного поселка.

…К обеду вернулся Кучеренко. Не один пришел, привел пожилого якута в фуражке милицейской. Мы напугались: не Ромка ли что натворил? Но оказалось, что якут — бывший начальник милиции, а сейчас в этом колхозе председателем.

— Вот моя команда, — сказал Кучеренко, показывая на нас, — знакомьтесь.

— Слепцов, — сказал председатель и сразу же обернулся к Кучеренко. — Пойдем, показывай свои запасы.