Прощай генерал… прости!

Почему-то не верилось, что двенадцать лет назад вот этот человек, с угрюмым, тяжелым взглядом, с обритой крупной головой и золотой цепочкой с крестом на мощной шее, остановил свой танк возле смехотворной — ну разве что просто для блезиру — баррикады и сам помог будущему «гаранту демократии» взобраться на башню, чтобы тот смог кинуть в окружающую толпу горящие гневом слова об антиконституционном перевороте в стране. И был тогда его танк, размноженный в миллионах фотоснимков, чем-то вроде Мавзолея под ногами Сталина в ноябре сорок первого Года.

Но почему не похож? И вообще, откуда вдруг появилась у Александра Борисовича уверенность в том, что человек из «тех» дней должен выглядеть по-особому? Впрочем, похоже, прав был по-своему покойный генерал, обозвавший этот самый переворот и все дальнейшие действия обеих сторон — фарсом, в котором лично он со своими десантниками участвовать не собирался.

Но, с другой стороны, им тогда, с высоты танковой башни, возможно, было виднее. И фарс — он, может, и был фарсом, да только далеко не для всех. А вот Александру Борисовичу пришлось тогда пережить, пожалуй, самые тяжкие часы в своей жизни. Как раз накануне переворота, ночью, на следственную бригаду, завершавшую расследование дела о так называемом «золоте КГБ», в которой находился и он, Турецкий, и покойная ныне Шурочка Романова, и Костя Меркулов, и Славка Грязнов, и другие оперы, напала группа спецназа КГБ. Двое оперативников, оказавших сопротивление, были убиты сразу, Шурочка с Грязновым ранены, и их всех, оставшихся в живых, вывезли на секретную базу в районе Медвежьих озер, где и приговорили к расстрелу. А помешать исполнению приговора помогло лишь то обстоятельство, что путч, каким бы он на самом деле ни был, быстро, уже через двое суток, полностью провалился[2]. Вот и гадай, что тут помогло — случай или Божье Провидение?

Так что, по правде-то говоря, — как для кого…

И уж никак нельзя было предположить, что человек, оказавшийся в те дни, в буквальном смысле, в эпицентре событий мирового значения, то есть плечом к плечу с первым президентом России, с таким сарказмом, со злостью назовет себя теперь полным мудаком, не оставляя при этом сомнений в своей искренности…

Но прежде чем начать разговор, принявший совершенно неожиданное для Турецкого направление, этот бывший майор Курашов Кузьма Семенович потребовал, чтобы на время беседы со следователем господин Рейман оставил их вдвоем. Не хотел, что ли, говорить при нем? Странно… Зачем же Игорь Иосифович так старался? Или он и сам не ожидал подобного, пардон, афронта? Нет, сомнения-то у него какие-то вроде были.

Однако Рейман, вместо того чтобы обидеться, лишь усмехнулся, пожал плечами, показывая, что ему в принципе наплевать, и вышел на террасу, на ходу доставая сигареты.

Курашов объяснил свой поступок тем, что не имеет ни малейшего желания защищать этого гада-генерала, этого предателя. Так прямо и сказал. Поговорить о том, что еще помнится, это, конечно, можно, хотя реальной пользы от этого он не видит, да к тому же и никаких добрых слов об Орлове у него в душе тоже нет. Когда-то, может, еще и были, а теперь ничего не осталось.

Вот это да! Александр Борисович даже растерялся. О чем тогда вообще разговаривать? Ведь уж чего-чего, а разной грязи о генерале он наверняка еще наслушается. И надо ли добавлять?

Но сам Курашов был уже настроен решительно. Приехал следователь, так слушай простого человека, которому все эти мерзавцы жизнь поломали. Не искал мягких слов и выражений бывший майор.

— А он что, — осторожно спросил Турецкий, — конкретно вас предал? За что такая ненависть?

— Ну а как же?! И меня, и всех других наших солдат, нашу армию!

Понятно, чеченский, точнее, хасавюртовский синдром. Не дал добить врага в его берлоге… Но ведь Рейман, кажется, говорил, что майор был уволен из армии гораздо раньше, на целых пять лет или что-то около того. Получается, что личная обида позже усугубилась еще и общественной? И померк образ героя? Но ведь сколько лет прошло-то с тех пор!

— Вы будете записывать? — строго спросил Кура-шов, полагавший, вероятно, что его признания старшему следователю Генеральной прокуратуры— удостоверение-то он на всякий случай потребовал все же предъявить — сыграют заметную роль в истории. Это уж как минимум.

Турецкий достал из кармана миниатюрный японский диктофон и показал его хозяину. Сказал, что так проще беседовать, не надо отвлекаться, а потом все будет расшифровано и подшито к делу. Кузьма Семенович получит возможность прочитать свои показания и подписать их. Исправить даже, если что-то ему покажется не так. Тот согласился. О чем они оба тотчас же и наговорили в диктофон, предваряя беседу.

Несмотря на то что ничего особо значительного Александр Борисович от этого «свидетеля» не ждал, рассказ Курашова о своей судьбе некоторый интерес все-таки представлял, но, скорее, в чисто психологическом ключе. Как бы для большего понимания именно психологии военного человека.