Прощай, Грушовка!

Меня по-прежнему никуда не выпускают. Я могу гулять только во дворе. Я выхожу из дома, спускаюсь с крыльца. Последний день февраля, последний день зимы по календарю. Утром была метель. А теперь сквозь облака пробилось яркое, высокое, уже весеннее солнце. Ноги оставляли на снегу мокрые следы.

Пока я гуляла во дворе, тучи снова закрыли солнце и снова сплошной пеленой повалил снег. И лишь на короткое время солнце выглянуло из-за туч, посылая тепло на землю.

Мама сейчас у Лёдзи, варит ликер. Откуда Лёдзя достает спирт? Это хранится в тайне.

А вечером к нам зашел Анатоль, переводчик. Его появление было неожиданностью для меня. Наверное, мама с ним заранее договорилась. У нас была Лёдзя. Они с мамой принесли ликер, который вместе варили.

Анатоль сидел в комнате бывшего хозяина, разговаривал с Лёдзей. Мама суетилась на кухне. А я тем временем разглядывала Анатоля через открытую дверь.

Высокий, стройный человек лет двадцати пяти, может, чуть постарше. Черный костюм красиво облегал широкие плечи. Бросалось в глаза его бледное, как мрамор, лицо. Он все время приглаживал черные волосы, хотя они и так были гладко зачесаны и почему-то блестели.

Мама варила картошку, резала хлеб, со сковородки аккуратно переложила на тарелку яичницу-глазунью, обложила ее шкварками. Все это она принесла в комнату, где сидели Анатоль с Лёдзей. Мама поставила на стол бутылку ликера и три стакана.

Я присела на диване с книжкой в руках. Вначале из комнаты Янсона ничего не было слышно, но когда Анатоль немного подлил, голос его стал звонче:

— Ну ладно, вы потом скажете, что я вам помог? Скажете или забудете, отмахнетесь от меня?

Мама с Лёдзей заговорили, но я не разобрала ни слова. Анатолий слушал, отвечал, потом опять громко произнес:

— А мне теперь уже все равно. Мне цыганка одна гадала по руке, сказала, что я уже труп, линия жизни у меня прервалась. А я все еще живу. Ну и пусть.

— Неужели вы верите разным глупостям? — услышала я голос мамы. — Мало ли что наболтает цыганка!

— Цыганка тут ни при чем. Я и без нее знаю. — Слышно было, как бутылка звякнула о стакан. И опять голос Анатоля: — Дайте-ка, я погадаю вам, Леокадия. Будете ли вы счастливы, этого вам никто не скажет, даже я. А вот удастся ли вам пережить весь этот, — он помолчал, подыскивая слова, — кавардак, несусветный бедлам, скажу. А больше ничего не нужно.

Наступила тишина, наверное, Анатоль разглядывал Лёдзину руку.

— Поздравляю. Давайте выпьем за то, чтоб вы жили до ста лет.

— Доживу, если не убьют сегодня вечером. До комендантского часа осталось совсем ничего, а я все еще здесь.

Лёдзя поднялась — слышно было, как отодвинулось кресло.

— Минуточку, я вас провожу. А вам повезло, — теперь Анатоль, видно, обращался к маме, — Вальтер Отто — не фашист, он просто спортсмен, боксер. Жена у него — фашистка. Это она устроила его в СД, чтобы на фронт не попал. Он не фа-шист!

— Может, я пойду? — послышался растерянный голос Лёдзи.

— Ну что вы? Вас проводит человек, который служит «новому порядку». Пока я жив, с вами ничего не случится.

Мама проводила их до дверей. Уходя, Анатоль сказал маме:

— Приходите к одиннадцати. Раньше не нужно. Я подготовлю Вальтера.

Лёдзя и Анатоль ушли. А мама вернулась в комнату и еще долго стояла у окна и смотрела им вслед.

3

Утром мама пошла хлопотать насчет Вити. Не прошло и пяти минут после ее ухода, как снова стукнула дверь. Я думала, мама что-нибудь забыла, открыла дверь — на пороге стоял немец. Я испугалась: не за мной ли он пришел?

Немец снял шапку с длинным козырьком, улыбнулся и… превратился в Элика. Одет он был в сине-серую немецкую форму, темные погоны, портупея с финкой на новеньком кожаном ремне.

Потрясенная, я уставилась на него.

— Элик, это ты? — прошептала я.

— Конечно. Кто же еще?.. Начальство у меня просто золото. Я сказал, что у друга сегодня день рождения, и меня отпустили на целых три часа. Вот я и пришел к вам. — Он открыл сумку, висевшую на боку, достал бутылку вина и банку консервов.

— Ты что? Немец?

— Почему?

— Зачем же ты напялил это?

— Не смотри на форму, смотри на содержание, — засмеялся Элик. — Я пошел в роту военно-вспомогательной службы, хочу научиться стрелять. Немцы — неплохие солдаты, и школа у них отличная. Научусь и сбегу в партизаны. Все очень просто.

— Как ты мог?

— Какая разница, в чем ходить? Главное, чтобы здесь, — он показал на сердце, — быть настоящим.

— И все же…

— Мы политикой не занимаемся, нас только учат стрелять, а мне больше ничего и не нужно. Я не хочу напрасно лезть под пули, как Толя. Он не научился стрелять, вот и погиб, не сумев дать врагу сдачи.

Меня точно обухом по голове стукнули. В ушах зазвенело тоненько-тоненько. Наверно, я изменилась в лице. Элик увидел это и растерянно проговорил:

— А вы разве не знали? Еще зимой его убили. В феврале. Он был тяжело ранен в бою… Потерял много крови…

Голос Элика становился все тише и тише. Его сине-серая форма расползалась, теряла очертания. В глазах у меня потемнело.

Я не видела, как Элик снова запихнул все в свою сумку, не слышала, как стукнула за ним дверь. Я ничком упала на кровать.