Прощай, Гульсары!

– А ты, Танабай, не стареешь, все такой же. Сколько мы не виделись – с самой весны? Кумыс и воздух гор – дело великое. А я вот сдаю понемногу. Время, наверно, уже… – Помолчав, Чоро заговорил о деле: – Вот что, Танабай. Знаю, скажешь – дай нахальному ложку, так он вместо одного раза пять раз хлебнет. Опять по твою душу. Завтра едем на совещание животноводов. С животноводством очень плохо, особенно с овцеводством и особенно у нас в колхозе. Прямо гиблое дело. Райком обратился с призывом: коммунистов и комсомольцев на отстающие участки, в отары. Выручай! Тогда выручил с табунами, спасибо, и теперь выручай. Берись за отару, переходи в чабаны.

– Скор ты шибко, Чоро. – Танабай помолчал. «К лошадям я привык, – думал он. – А с овцами скучновато будет! Да и как все это пойдет?»

– Неволю тебя, Танабай, – сказал опять Чоро. – А ничего не поделаешь – партийное поручение. Не сердись. При случае припомнишь по-дружески, отвечу за все сразу!

– Да уж припомню как-нибудь крепко, не обрадуешься! – засмеялся Танабай, не подозревая, что не так далеко то время, когда придется ему припомнить Чоро все… – А насчет отары подумать надо, с женой поговорить.

– Ну что ж, подумай. Но к утру решай, завтра надо доложить перед совещанием. С Джайдар потом посоветуешься, объяснишь ей все. Да я и сам при случае подъеду, расскажу. Она умная – поймет. Не будь ее при тебе, давно бы где-нибудь шею себе свернул, – пошутил Чоро. – Как там она поживает? Дети как?

И они разговорились о семьях, о болезнях, о том, о сем. Танабая все подмывало начать большой разговор с Чоро, однако стали заходить скотоводы, вызванные с гор, да Чоро и сам заспешил, поглядев на часы.

– Значит, так. Коня своего сдай в конюшню. Решили ехать все вместе на машине с утра. Мы ведь машину получили. И вторую скоро получим. Заживем! А я отправлюсь сейчас, приказано к семи быть в райкоме. Председатель уже там. Думаю, успею на иноходце к вечеру, он не хуже машины идет.

– Как, разве ты ездишь на Гульсары? – удивился Танабай. – Уважил, выходит, председатель…

– Как сказать. Уважил не уважил, но отдал его мне. Понимаешь, какая беда, – смеясь, развел руками Чоро. – Возненавидел почему-то Гульсары председателя. Просто уму непостижимо. Звереет, близко не подпускает к себе. Пробовали и так и эдак. Ни в какую! Хоть убей. А я езжу – идет хорошо, крепко ты его выездил. Знаешь, схватит иной раз сердце, болит, а сяду на иноходца, пойдет он, и боль как рукой снимет. Только за одно это готов всю жизнь работать парторгом, лечит он меня! – смеялся Чоро.

Танабай не смеялся.

– Я ведь тоже его не люблю, – промолвил он.

– Кого? – спросил Чоро, утирая прослезившиеся от смеха глаза.

– Председателя.

Чоро посерьезнел.

– За что же ты его не любишь?

– Не знаю. Думается мне, пустой он человек, пустой и злой.

– Ну знаешь, на тебя трудно угодить. Меня ты упрекал всю жизнь за мягкотелость, этого тоже, оказывается, не любишь… Не знаю. Вышел я на работу не так давно. Пока не разобрался.

Они замолчали. То, что Танабаю хотелось рассказать Чоро – о кишене, в который заковывали Гульсары, о том, как оскопили жеребца, – показалось ему теперь неуместным, неубедительным. И чтобы не длить заминку, Танабай заговорил о том, что порадовало его в разговоре как приятная новость:

– Очень хорошо, что машину дали. Значит, и в колхозы теперь пойдут машины. Надо, надо. Пора. Помнишь, перед войной получили мы первую полуторку. Митинг целый собрался. Как же – своя машина в колхозе. Ты еще выступал, стоя в кузове: «Вот, товарищи, плоды социализма!» А потом и ее забрали на фронт…

Да, было такое время… Удивительное время, как солнца восход. Что там автомашина! Когда вернулись со стройки Чуйского канала и привезли с собой первые патефоны, как потянулся тогда аил к новой песне! В конце лета то было. По вечерам собирались все к тем, у кого патефоны, выносили их на улицу и все слушали и слушали пластинку про ударницу в красной косынке. «Эй, ударница в красной косынке, скипятила бы ты мне чайку!..» Это тоже были для них плоды социализма…

– А мы сами-то, помнишь, Чоро, после митинга понабивались в полуторку – полным-полно! – вспоминал, оживляясь, Танабай. – Я стоял у кабины с красным флагом, как на празднике. И поехали мы просто так, без дела, на станцию, а оттуда вдоль железной дороги на другую станцию, в Казахстан. Пиво пили в парке. И всю дорогу туда и обратно пели песни. Из тех джигитов мало кто остался – погибли все на войне. Да… И ночью, слушай, не выпускал я из рук этот красный флаг. Ночью-то кто бы его увидел? А я все не выпускал его из рук… То был мой флаг. И все пел, охрип даже, помню… Почему мы теперь не поем, Чоро?

– Стареем, Танабай, теперь уже не к лицу как-то…