Прощай, Южный Крест!

Он споткнулся, слова напрочь выпали из головы. Как же будет дальше? Если нет, подруга… Кого нет? Меня, моряка? Так?

Он тряхнул головой и начал вспоминать второй куплет. Дело пошло чуть лучше, резвее.

Далеко за кормой, за седой пеленой,
Затерялся вдали огонь маяка.
Но и в этой дали свет родимой земли
Не угаснет в душе моряка.

У этой песни было и продолжение, такие же щемящие слова, но вспомнить их Геннадий не сумел. Вскинулся от того, что по щекам что-то ползло — то ли гусеницы шерстистые — сразу несколько штук, принесенных ветром, то ли еще что-то. Отер щеки ладонью, посмотрел на нее.

Ладонь была мокрая.

6

Честно говоря, он не думал, что надолго застрянет на ланче Луиса, скоро уйдет, но застрял. Основательно застрял — на целых три года.

Высох, почернел около воды, — жестокое солнце било не только со своей безжалостной выси, но и, отражаясь от глади океана, жарило снизу. Став темнокожим, Москалев уже ничем не отличался от местных аборигенов, сделался таким же чилийцем, как и они, — не отличить. Даже ростом стал ниже, телом — суше, говорил только по-испански.

Но русский язык старался не забывать, он вообще боялся упустить его, а упустить было просто, гораздо сложнее — сохранить его. Во сне часто приходила мать, разговаривала с ним. Обязательно по-русски, ведь испанский был для нее чужим языком.

Вытирала платком глаза и рассказывала что-нибудь из жизни в Свободном — городе на Зее, где родился Гена, в Сковородино — зоне вечной мерзлоты, куда Москалевым пришлось переехать, это было связано с работой Александра Кирилловича, отца, получившего назначение в железнодорожную милицию, на станции Сорокине под Красноярском, у деда Максима, имевшего свой дом и огород, врезающийся картофельными грядками прямо в дикую тайгу, старалась разговорить сына, не давала ему молчать.

Задавала вопросы, если же начинала новый рассказ, то обязательно произносила фразу "А помнишь, Гена?" — и Геннадий подчинялся матери, он многое помнил, очень многое и надеялся — в конце концов, он выберется из Чили, вновь увидит Россию.

В горле возникал комок, вызывал кашель, мешал дышать, но Геннадий с этими слезными комками научился справляться, пропихивал их в себя, проглатывал, как сухари, иногда даже запивал водой, и ему делалось легче.

Порою, просыпаясь рано утром, еще в темноте, перед первыми брызгами солнца, он вспоминал сон и с закрытыми глазами, шепотом рассказывал его себе. Хотя знал, что Клавдия Федоровна находится где-то рядом, за спиной и слушает его. Ни одного испанского слова в его пересказе не звучало — только русские слова. После таких тренировок ему казалось, что русский он стал знать немного лучше.

Но цель вообще-то была другая — русский он должен знать лучше испанского. По-испански он говорил бегло, очень даже сносно, будто родился в Чили, и язык вошел в него вместе с порой младенчества… Но он-то был русским человеком.

Всякий раз после такого общения с матерью он удивлялся чистому, очень молодому голосу ее, от которого исходило ощущение родного дома, тепла, добра, такой голос очень хорошо был памятен ему по детской поре.

Однажды сон, в котором он разговаривал с матерью, был прерван грузными неуклюжими шагами, раздающимися на палубе ланчи. Проснулся он мгновенно, прислушался — шаги эти прозвучали наяву, не во сне. Точно! Шаги были реальные, слышались хорошо.

"Кого это принесла нелегкая? — возник в голове вопрос. — Неужели полиция? Не должна вроде бы — с полицией я расплевался. Тогда кто?"

На всякий случай Геннадий держал при себе длинную сучковатую палку, вырезанную из прочного дерева, с которой он, как с посохом, мог пускаться в любое путешествие, отмахнуться от незваного супостата или, стоя в лодке, оттолкнуться от берега. Обычно палка лежала на полу около кровати, чтобы можно было мгновенно ухватить ее рукой.

Он беззвучно подцепил палку и также беззвучно, босиком, вышел на палубу. По палубе, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу, приспустив одно крыло, — видать, покалеченное, — ходил пеликан.

Увидев Геннадия, он дружелюбно пощелкал клювом, потом издал звук, похожий на кошачье мурлыканье — надо полагать, просил чего-нибудь поесть.

Хорошо, Геннадий вчера перед закатом поймал несколько ставридок, сегодня утром он собирался их пожарить. От ставридок придется отказаться — они достанутся гостю, это — его доля.

Ланча, на которой находился Геннадий, была не единственной обитаемой шхуной, народ жил и на других судах, но пеликан выбрал именно его ланчу, нашел в себе силы вскарабкаться с воды на палубу — и с одним-то крылом, второе надо было лечить, — в общем, вскарабкался.

Надо заметить, что так бывало везде и всегда: разная увечная живность тянулась к нему, и Геннадий никогда не отказывал ей ни в помощи, ни в куске хлеба.