Прощай, Южный Крест!

— Такова жизнь, дон Невальдо. Умные люди, кстати, говорят: если работаешь, то жить некогда, если не работаешь — жить не на что.

— Тоже остроумно.

— Горькое остроумие, дон Невальдо.

Потянулись дни, один за одним, очень похожие друг на друга…

15

Самыми неспокойными соседями у Геннадия были лакуторы, они работали посменно, днем и ночью, были людьми веселыми, горластыми, умели выпить и закусить, но к микрофону никогда не подходили во хмелю: вмиг можно было потерять свою работу. Девушки, находившиеся в их бригаде, были построже и посуровее других девушек, хотя нравственные устои в Чили суровыми не были.

Утро того дня было светлым и очень шумным — много веселых криков доносилось с улицы. А Геннадию хотелось спать — ночью начали неожиданно болеть зубы, которых у него уже не было, он настороженно провел пальцем по нижней челюсти — а вдруг выросли новые? Нет, нижняя челюсть была вышелушена полностью, ни одной запятушки.

Он провел по краю верхней челюсти — также пусто, не за что зацепиться, зубы ему заменяли твердые, как старые окаменевшие пеньки, десны. Точнее, мозоли, возникшие на месте десен.

Тогда что же болит, какой невидимый зуб подтачивает жаркое пламя? Убедившись, что рот чист, он вновь попытался заснуть, но попытка не удалась — сон не шел к нему.

Бесполезно проворочавшись часа полтора, он решил подниматься, — дело всегда найдется: и поздней ночью, и ранним утром, и днем в самый жаркий час.

В умывальной комнате, примыкавшей к туалету, он расположился около большого старого зеркала, помнившего, наверное, еще испанцев, подивился темным разводам под глазами. Выглядел он что-то не очень — то ли усталость навалилась, то ли возраст начал брать свое, то ли еще что-то происходило…

Намылил себе ладони, соскреб пену с них себе на щеки, достал бритву-скребок, украшенную фирменной надписью "жилетт". Хороший станок, Геннадию нравился — щетину резал под корешок, ничего не оставлял.

Он только дотронулся "жилеттом" до щеки, как вдруг краем глаза засек, что зеркало, прочно прикрученное к стене, неожиданно дрогнуло, на мгновение замерло, потом шевельнулось снова… Геннадий почувствовал, как по темени у него, под волосами, побежали мелкие неприятные мурашки.

Происходило что-то непонятное, но что именно, он даже предположить не мог. Колдовство какое-то. Или, напротив, имело место явление природы, с которым он еще не сталкивался. Землетрясение? Моретрясение, как около японских берегов? В Чили очень многие города пострадали от судорог земной коры и многие еще пострадают (кстати, приглянувшийся Москалеву Консепсьон через несколько лет будет разрушен дотла, в некоторых местах даже печных труб не останется).

Он не успел даже положить скребок на полку и что-то предпринять, как зеркало плашмя стало падать на него, в падении развернулось боком — видать, одна сторона у этого громоздкого старого сооружения была тяжелее другой, — углом врезалось в кафельную плитку, постеленную под умывальником, и с грохотом распласталось на полу.

В разные стороны полетели серебряные брызги. Геннадий лишь в последний миг успел отскочить в сторону.

На грохот разбитого зеркала из своей комнаты выбежали два лакутора, собиравшиеся на смену, — они сидели у себя в комнате и пили чай с печеньем.

— Что случилось, русо? — прокричали они в один голос. — Едва печеньем не подавились.

Геннадий ошалело глянул на них — похоже, он даже не услышал крика, и тогда один из лакуторов, с картинным именем Хоакин, прокричал изо всей силы, чтобы русский, оглохший от взрыва стекла, наконец чего-то услышал:

— Что стряслось?

Геннадий медленно покачал головой, с трудом разлепил побелевшие губы:

— Не знаю.

Через несколько минут он достал из каптерки черный полиэтиленовый пакет, способный вместить полгрузовика мусора, прочный, как брезентовый мешок, сгреб в него осколки, подмел пол, чтобы никто из лакуторов не загнал себе в ногу острую стеклянную занозу, не повредил чего-нибудь, — перекрутил горловину мешка бечевкой и выставил внизу у входной двери, чтобы вывезти, как только придет мусорная машина…

Смахнул со щек остатки засохшего мыла, в расщелину, имевшуюся под зеркалом, вставил свое походное зеркальце, квадратное, размером в две записных книжки, и вновь намылил себе лицо.

И опять не сумел, а точнее, не успел побриться, словно бы над ним витала некая нечистая сила: квадратное зеркальце, купленное полтора года назад в чилийском магазине, неожиданно так же, как и большое зеркало, шевельнулось нервно, словно бы кто-то подтолкнул его изнутри, вылезло из стены и через мгновение полетело вниз, на твердый, как железо кафель… Серебристое сеево широко рассыпалось по полу. На стук из своей комнаты вновь вынеслись встревоженные лакуторы, вскричали горласто:

— Ну, русо! Что происходит?