Прощай, Рим!

«Аминь, аминь, ам и — нет! Губы ели, зубы нет. Кончик носа обожгло, а до брюха не дошло, аминь!..»

«Когда-то крапива и борщевник подрастут, — говорит со вздохом мама. — Хоть бы ребятишки малость повеселели. Уж до того отощали, одни глазенки остались…»

На утренней зорьке отец грузит на телегу деревянную борону, усаживает поверх двух самых маленьких моих сестричек. А мы тянемся сзади, словно ковыляющие на речку гусята. На разные лады поскрипывают немазаные колеса. А мне это очень по сердцу. Люблю я думать свою думу под такой вот поскрип катящихся вперед колес. Чем заняты мысли отца и сестер моих, не могу сказать, сам же я, однако, сосредоточенно размышляю о яичках, которые вместе с семенами упадут в борозду. Вчера вечером мама ходила к сватье Бибисаре, одолжила у нее десяток яичек, обязавшись вернуть с добавкой, когда начнут нестись наши куры. А нас, детей, — одиннадцать человек. Значит, кому-то не достанется яичка. Соображаю. Дескать, среди оравы девочек я единственный сын. Отец частенько шершавит мне щеку и приговаривает: «Одна моя надежда — это ты, Ильгужа. Девки — гуси дикие, чуть крылья отрастут — и разлетятся…» Так что, думаю, меня бы не должны обделить, права не имеют…

Тем временем у полевых ворот отца останавливает Нигматжан-бабай. Забавный дед: сам в пядень, а борода в сажень. Хоть и далекая, но родня. Отец радуется: дескать, первым на пути хорошего человека повстречали, стало быть, и дорога удастся, и хлеб у нас уродится. Приветствует деда с почтительным добросердечием:

«Ассалямагаляйкум, дядя Нигматжаи!»

«Вагаляйкумассалям, братец Кылысбай. Сеять собрался?»

«Положусь на милость бога, дядя Нигматжан, начну».

Отец приподнимает круглую тряпичную шапочку и утирает потную голову.

«До полудня тебе придется погодить», — говорит дед Нигматжан и на кривых, хомутом, ножках своих семенит к полевым воротам.

Отец ничего не понимает.

«Почему ждать? Земля подсохла. Я вчера вечером прошелся, посмотрел. Быстренько отсеюсь, а после обеда отправлюсь пахать поле Афзал-бая».

«Мир так решил», — сказал дед. Было видно, что ему не хочется резким словом огорчать родича.

«Мир? — Отец аж в лице потемнел. — А что я худого сделал?»

«Общество в недородах тебя винит, братец Кылысбай. Как ты первым откроешь ворота и выедешь на поле — посевы или град побьет, или сушь сгубит».

Глаза отца совсем погасли. Остались чернеть лишь два уголька.

«Ежели и ты, дядя Нигматжан, такое говоришь, как же остальным не болтать? Бог не дает, а Кылысбай Неурожай виноват!»

«Поворачивай, поворачивай, братец, а на бога не греши. Что мир скажет, то закон. Минувшей весной ты тоже первым выехал на поле и засуху накликал. Говорю же, поворачивай оглобли, слышал?»

Глаза у отца вдруг огнем сверкнули:

«Не возводи напраслины, дядя Нигматжан, в прошлом году я вторым сеял».

Дядя Нигматжан глубже надвинул войлочную шляпу, на никлых полях которой были сделаны надрезы с обеих сторон наподобие метки на бараньем ухе, и схватил нашего мерина под уздцы.

«Коли не хочешь беды нажить, поворачивай назад, Кылысбай!»

«Нет, дядя Нигматжан, давай сойди с дороги. Попадешь под колеса, так на себя пеняй!»

«Кылысбай, назад!»

Отец подмигнул мне. Я смекнул, в чем дело, и тут же побежал открывать ворота. Замахнулся отец гибким прутиком, ожег мерина по хребтине, дернул вожжи: «Ну-у, животинка!..» Мерин рванулся вперед, дед отскочил в сторону — плюхнулся задом на сырую землю. Мы захихикали…

Ильгужа посмотрел на Леонида, улыбнулся:

— И, понимаешь, Колесников, хлеб уродился в том году, как никогда прежде.

— Да-а, жили, ничего не скажешь…

— И вот Гитлер снова хочет в кабалу нас загнать.

— Костьми ляжем, но не бывать тому!

— Пошли. Пора сменить Климовича и Скоропадова.

— Пошли.

Они забрали пулемет, запасные диски и вышли из подвала. Едва брезжил рассвет. Друг за другом гасли звезды. Ни звука кругом, лишь под ногами поскрипывает хрупкий ледок. За ночь подморозило.

— Глянь-ка, глянь, собака в печку лезет! — Ильгужа указал на высокую кирпичную трубу, сиротливо торчавшую возле моста. — Тепло там, что ли?

— Может, пораненная? Сходим посмотрим, у нас еще с полчаса в запасе есть.

Они беглым шагом пересекли улицу и направились к мосту.

Когда-то… Нет, не когда-то, а еще вчера здесь стояла большая изба и добротные, просторные сарай и клеть. Теперь ото всего остались только обуглившийся фундамент да вот эта огромная русская печь. Хозяин, видать, был старателен, трудолюбив. Столбы ворот в резных узорах, печь с карнизом и по бокам разрисована петушками. А может, кто из жителей тут схоронился? Нет. Лаз в погреб на замке. Заколочен тесинами крест-накрест.

— Стало быть… — сказал Леонид громко, — стало быть, хозяин на фронте, а семья его — в эвакуации.

— А вернутся они, кругом уголь да зола, — с горечью выговорил Ильгужа. — Уголь да зола… Глянь-ка, глянь! — закричал он, подняв с земли куклу. Она была без одной руки и валялась у входа в погреб.

— Захвати с собой, — сказал почему-то Леонид, а сам между тем нашарил в кармане кусочек сахара и заглянул в устье печки.

— Шарик! Шарик!..