Прощай, Рим!

Вот и знаменитая площадь Святого Петра. Ее с двух сторон огромными дугами обрамляют сотни колонн. В конце площади дуги распрямляются и упираются в собор, увенчанный голубым куполом. На колоннаде и на карнизе собора мраморные статуи. В центре площади высокий гранитный обелиск, а по сторонам обелиска, ближе к дугам, два великолепных фонтана.

На площадь вступили с грозной «Священной войной». Такую песню здесь не слышали за все века существования католической церкви. До сих пор здесь звучали обращенные к народу проповеди с призывом лишь к смирению и благочестию. Разодетые с бутафорской пышностью папские гвардейцы, отдавая воинскую честь, взяли на караул.

…Идет война народная,
Священная война!

Колесников остановил отряд и скомандовал:

— Вольно!..

Пока Флейшин вел переговоры, выясняя, что и как, партизан окружили монашки, гвардейцы, а тут подоспели вездесущие фотографы, защелкали своими аппаратами, снимая их всех вместе. Гвардейцы, узнав, что имеют дело с русскими, советскими парнями, вопреки строгому парадному уставу, разрешили им потрогать и даже примерить свои высокие, черные лохматые папахи и с загоревшимися глазами стали выпрашивать на память у партизан «росса стелла» — красные звездочки.

Вернулся Флейшин и пошептался с Колесниковым. Снова построились и вошли в собор.

…Эпоха была сложная, а Пий XII — Эудженио Пачелли — умел лавировать, поступаясь, когда надо, своими политическими пристрастиями. Недаром жизненной школой его оказалась ватиканская дипломатическая служба, которой он начал заниматься еще до первой мировой войны. И случилось так, что его карьера была связана с Германией, где он просидел с 1917 по 1929 год вначале как нунций Баварии, потом Пруссии и всей Германии. В 1930 году он становится статс-секретарем Ватикана, важнейшим после папы лицом в тамошней иерархии. Наконец в 1939 году, на шестьдесят третьем году жизни, сбывается его сокровеннейшая мечта: коллегия кардиналов избирает его папой, и Эудженио Пачелли принимает имя — Пий XII, подтверждая этим, что он будет продолжать политику непосредственного своего предшественника — новопреставленного папы Пия XI.

Однако этот дипломат до мозга костей в своей ненависти к Советскому Союзу, коммунизму и свободе крупно перещеголял покойного. Он даже не опубликовал энциклики, в которой умирающий Пий XI в резких тонах осуждал фашизм и над составлением которой он, Эудженио Пачелли, сам же и работал, будучи статс-секретарем. Он изо всех сил изощрялся, избегая всего, что могло бы обострить отношения Ватикана с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини. В канун 1940 года, когда Польша была растерзана гитлеровцами, Пий XII обращается к полякам-католикам, напоминая, что любовь к врагам и всепрощение — основные христианские добродетели. А в 1943 году, после того как героическая Красная Армия сломала на Волге становой хребет зарвавшихся фашистских орд, он пускается на откровенное двурушничество и заявляет: «Предстоящий мир должен быть одинаково почетным и для победителей и для побежденных…»

И теперь этот отъявленный враг социализма и прогресса посчитал выгодным для себя и церкви принять в своих владениях русских партизан. Значит, прав секретарь комитета Римской провинции: в мире и впрямь происходят огромные перемены.

Партизаны — из уважения к вековым традициям страны — при входе в храм обнажили головы. Они оказались под сводом, уходящим в высоту на сорок пять метров. Мощные ряды колонн, позолота, мозаика…

Осмотоелись партизаны. Кое-кто покачал головой, другой поскреб себе затылок, а всеведущий Сережа Логунов зашептал:

— Собор Святого Петра считается восьмым чудом света и…

— А ты не знаешь, во сколько обошлось народу твое восьмое чудо? — сердито перебил его Ишутин.

— Тсс…

В глубине храма появился папа, сопровождаемый двумя кардиналами в огненно-красных мантиях. Пий XII оказался высоким, худощавым старцем с согбенной спиной и задранными кверху плечами. Нос сухой и острый, губы тонкие, бескровные. Острый, слегка выдающийся вперед подбородок, крутой квадратный лоб и тусклые глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков. Длинные, узловатые пальцы едва не достают до колен…

Когда между партизанами и папой осталось около пятнадцати шагов, тот опустился в раззолоченное, обитое пурпурным бархатом кресло. В это время из его подагрических, непослушных пальцев выскользнули четки. Один из кардиналов нагнулся и подал их папе.

Справившись с мгновенным замешательством, папа внимательно оглядел — с первого до последнего — молодых, загоревших на солнце парней. Всматриваясь в их задубевшую кожу, в потрескавшиеся руки, свидетельствовавшие о том, что эти люди зиму и лето, дни и ночи проводили под открытым небом, папа наконец заговорил. Голосом слабым, болезненным он спросил:

— Какими путями вы очутились в Италии?

Вперед вышли Колесников и Флейшин, который переводил вопросы и ответы.

— Не по собственному, конечно, желанию, ваше святейшество.

Щека у папы задергалась.

— А когда вы бежали из тюрьмы?

— Часть людей еще в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года.