Прощай, Рим!

— Точно сказать, когда мы добьем врага, не могу, друзья. Но сегодня вы геройски сражались. Спасибо. — Командир роты подошел к Леониду. —Молодец, генацвале, умеешь, оказывается, воевать. Я при случае поглядывал на тебя. Что ни говори, первый бой. А я давно приметил, что человек, принимая боевое крещение, или совсем теряется, или безрассудно прет на рожон. Ты же, Колесников, действовал с холодным расчетом. Только вот не следовало каску скидывать. От выстрела в упор она, конечно, не убережет, но от рикошета, пули или осколка на излете есть определенная гарантия … А ты не смейся! Смотри! — Он снимает каску и показывает вмятину и царапины. — Не будь каски, где бы оказались эти пули, а? Вот в этой черепушке! — Хомерики поворачивается к Никите. — Чего у тебя глаза так блестят, генацвале? Норму, что ли, крепко перевыполнил?

— Эх, если б и мне заиметь этакий ремень, товарищ командир!

И в ответ совершенно неожиданный вопрос:

— Какое у тебя образование, Сывороткин?

— А что, разве человеку без образования грех носить ремень со звездочкой?

— Если, говорю, имеешь хотя бы неполное среднее, к весне пошлю тебя на курсы младших лейтенантов.

— Ха-а, — скалится Никита, показывая крупные зубы. — До весны Гитлеру капут!

— Да нет, друзья, похоже, война не так скоро кончится.

— А как по-вашему, товарищ старший лейтенант, когда? — спрашивает Муртазин, пристроившийся на ящике, чтоб написать письмо домой.

Что может ответить на это Хомерики? Отшучивается:

— Как назначат Верховным Главнокомандующим, скажу точно.

— А сам-то Верховный знает, когда? — ляпнул вдруг Дрожжак. Ну и характер у человека: что на уме — то и на языке.

От такого вопроса Хомерики бросило в пот. Но он сумел скрыть смущение и уверенно, четко сказал:

— Рано ли, поздно ли, однако война все равно кончится. И кончится она нашей победой. Вот в этот день я тебе подарю, Сывороткин, свой ремень со звездочкой. А пока что, извини, не могу. Скажут, нарочно, мол, чтобы скрыть на всякий случай, что командир, подпоясался солдатским ремнем.

Он двинулся к выходу, завешенному плащ-палаткой.

— Товарищ командир, завтра опять пойдем в наступление?

Хомерики потрогал тонкие, словно только что народившийся месяц, усы:

— Будет приказ, пойдем.

— Здорово! — не удержался, крикнул Ильгужа.

— Здорово, говоришь, эдакий ремень носить? — буркнул Никита, то ли всерьез, то ли поддразнивая Ильгужу.

— Нет, такие сапоги, говорю, — отрезал Ильгужа и принялся чистить пулемет. — Командир сказал, что оружие в бою и жена тебе, и друг, и единственная опора. Держи его всегда в порядке!

11

К нему подходит Леонид.

— Давай вместе.

— Ничего, один управлюсь. Ты подворотнички красиво пришиваешь. А у меня то высоко получается, то совсем не видать. — Он живехонько сдернул с себя гимнастерку. — Пришей и мне. Нитка с иголкой в правом кармашке. Там и подворотник. Матерчатый, правда. Быстро грязнится, зато шею не трет.

— Семьей-то успел обзавестись? — спросил Леонид, усаживаясь напротив Ильгужи. — Оба в одном пулеметном расчете, а толком друг о друге ничего не знаем.

— Есть семья, — говорит Ильгужа, и в улыбке его сквозит тоска. — Жена и два сына…

Где-то с влажным щелком капает вода. Снаружи едва слышно протрещат выстрелы.

— Раз башкир, стало быть, с Урала?

— Да. И из самых красивых мест Урала. С берегов Инзера. А теперь в Ишимбае живу… Вернее сказать, жил там.

— Ишимбай, Ишимбай?.. Да, да, слышал, молодой город нефтяников, — припоминает Леонид. — Спой что-нибудь по-своему. Я лет пять прожил по соседству с бурятами. Люблю песни восточных народов. Протяжные, задушевные…

— Так я не мастер петь.

— Так мы не в театре.

— Будь у нас курай, лихо бы сыграл…

И все ж запел Ильгужа на родном языке, тихонько, едва шевеля губами:

Из ножон булатную саблю вынул,
Наточил о камень твой, Урал.
В час, когда джигит седлал гнедого,
Соловей так жалобно распевал…

Кто-то сквозь сон горестно застонал, кто-то сладко засмеялся во сне.

На скале на белой песню написал я,
Чтобы не забыли обо мне.
Пусть Урал седой джигита вспомнит,
Если он погибнет на войне…

Правду сказал Ильгужа, голос у него был не ахти какой, но мелодию он чувствует тонко и поет ото всей души, — хотя и совсем чуждый напев, хотя и совсем не понять слов, а трогает в сердце самые заветные струны.

— Как называется эта песня? — спросил Леонид, помолчав.

— «Эскадрон».

— Интересно. Значит, песня военная?

— Да. Ее сложили в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года, когда с Наполеоном сражались. В той войне участвовало почти что тридцать башкирских кавалерийских полков. Уральские кони пили воду из Сены, скакали по улицам Парижа.

— Когда будет время, обязательно выучишь меня этой песне, ладно?

— Выучить ее — дело не очень хитрое, знаком.

— Знаком?.. А что это значит? Знакомый, что ли?