Прощай, Рузовка!

— Тут явления наметились со стороны гражданских лиц женского пола. Облава на женишков. И уж многих умыкнули. Плохо дело, товарищи курсанты. Молодая баба, да задорная — прямой подрыв боеготовности под разным соусом. Женилки до колен отрастили, а ум детский, вот вас и берут на живца.

Во время лагерных сборов командиром роты был у нас капитан второго ранга Запорожец, человек мягкий, нерешительный, без каких-либо отличительных черт — я теперь его и вспомнить не могу, а вот Рудоса запомнил.

Уверен, что все эти словечки командира роты, нарочитая армейская неотёсанность — своеобразная маска. Руденко, человек малообразованный, но добрый, таким вот способом готовил нас к флотской службе, где нередко приходилось иметь дело с командирами, особенно из тыловиков, пользующимися такой же лексикой. Вечерние проверки, проводимые Руденко, мы ждали, как небольшой спектакль.

— Сколько раз талдычу вам в лоб и в разные места — всё мимо. Я вам где? Филипцев, равняйся, как сказано!

— Я равняюсь на половую щель, товарищ майор! Ну, там, где доски сходятся…

— Разговорчики в строю! Ты не на эту щель равняйся, а на грудь справа стоящего курсанта! Кто о чём, а вшивый о бане.

Занятно, но командир первой роты подполковник Андреев мне тоже не запомнился. Разве что застряла в памяти одна черта — он не любил задерживаться в ротных помещениях.

В Ленкомнате или в одном из кубриков нередко разыгрывались скетчи, в которых использовались наиболее крылатые выражения Рудоса. Но с оглядкой — его побаивались и уважали. А вот начальник курса подполковник Ревенко Павел Григорьевич пользовался всеобщим расположением, хотя был крут и схлопотать от него «месяц без берега», а то и пятерик на губе, как говорили в курсантской среде, что два пальца… Причина проста: Паша (так курсанты называли Ревенко) был в высшей степени справедлив, незлопамятен и всегда защищал своих выкормышей от начальства. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха.

Как-то перед ужином меня неожиданно вызвал к себе начальник курса. Я шёл, недоумевая, зачем я понадобился Паше, за мной вроде бы ничего такого не числилось.

Ревенко был хмур, слегка прихрамывая (ранение на фронте), прохаживался по своему крошечному кабинету. Я доложил о прибытии и застыл у дверей.

Павел Григорьевич остановился и, пожав плечами, сказал:

— Не ожидал от тебя, не ожидал. Хороший курсант, спортсмен, чемпион… Ладно, я тебя не накажу, если скажешь, с кем играешь в преферанс на чердаке.

Я был настолько поражён, что, наверное, с минуту молчал, потом брякнул:

— Преферанс на чердаке? Товарищ подполковник, да я карточных мастей не знаю, а тут такое…

Паша густо покраснел и тихо, переходя на шепот, произнёс:

— Пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте. За враньё и укрывательство подельников.

Откуда мне было знать, что Ревенко страстный преферансист, и заявление о том, что я, девятнадцатилетний болван, не знаю карточных мастей, он принял за издевательство.

У меня, как при нокдауне, поплыла стена с картой Советского Союза.

— Разрешите идти?

— Иди. И не забудь пройти медкомиссию.

В коридоре меня захлестнула обида, даже скулы свело. Игорь Кравченко, стоящий дневальным по роте, глянув на меня, спросил:

— Что с тобой? На тебе лица нет.

— Пятерик схватил… с содержанием.

— За что?

— За преферанс. На чердаке я, видите ли, играю. С подельниками.

— Да ты же в карты ни бум-бум.

— Начальству виднее.

— Не переживай, Томас Манн сказал: «Чтобы стать писателем, надо обжиться в каком-нибудь исправительном заведении».

Сам Игорь, уже не помню за что, на первом курсе отсидел пятерик на губе, что на Садовой улице. И как следствие — цикл любовной лирики!

Весть о том, что Паша упёк меня на пять суток, мгновенно облетела роты. Ко мне подходили, жали руку, поздравляли с боевым крещением. Филипцев, частый посетитель исправительного заведения, дал мне подробную инструкцию, как вести себя в камере, как представиться сидельцам, как закосить температуру и перебраться в лазарет.

— Хорошо, если пошлют работать в архив. Бабы там — огонь! Это от соприкосновения с героическим прошлым. Идут на тебя гренадёрским строем. В случае чего прикинься припадочным. Или ночное недержание у тебя…

— Славка, я ведь и в морду могу дать.

— Опять ты за своё. На губе не геройствуй, не при, как слон на буфет. Особенно с Мойдодыром.

— Кто это?

— Старшина губешника. Мойдодыр спрашивает меня однажды: «Спички, сигареты есть?» — Я ему: «Так точно, спрятаны в анальном отверстии, сразу за сфинктером!» Мойдодыр, понятное дело, не знает, где это. Добавили мне двое суток за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей.

А я купался в обиде. Когда ты невиновен и страдаешь по чьему-то навету, обида особенно сладостна. Я представлял себя то генералом Карбышевым, которого фашисты на морозе обливают водой, то Достоевским, ждущим казни.

Перед посадкой меня опять выдернули к начальнику курса. Старшина роты Ермилов остался в приёмной с документами об арестовании. На этот раз Павел Григорьевич встретил меня с улыбкой. Я четко доложил:

— К следованию на гарнизонную гауптвахту готов.

— Садись.