Прощай, Византия!

— Марк, я не могу, не могу! Что с ним сделали? За что?!

Марк Гольдер на том конце провода в своей холостяцкой квартире на Соколе, куда он вернулся после того, как обыск на его даче так неожиданно и так фатально оборвался, пытался что-то сказать, но девушка не слушала:

— Мать увезли в больницу, я хотела поехать с ней, мне не разрешили. Я знаю, она не перенесет его смерти, она всегда любила его больше, чем меня!

— Ириша, что ты говоришь?

— Она любила его больше, а в детстве нас часто путали… А потом путать перестали. Марк, за что они нас так? Почему они все нас так ненавидят?!

— Кто? О чем ты? Кто может вас ненавидеть? — Голос взволнованного Марка срывался.

— Ты все отлично знаешь, что ты мне впариваешь? Ты знаешь, что наша дражайшая семейка.., наша семейка Аддамс обречена. Приговорена, слышишь ты?!

— Ириша, девочка, я прошу, успокойся!

— Я не могу успокоиться. Как подумаю, что они там сейчас в морге ножами его режут… Словно это меня режут, вскрывают… Скажи, за что они его убили? Хотя что ты скажешь? Ты сам во всем виноват, Марк, ты! Мы все виноваты, но и ты тоже. Бросил жену, уехал, хлопнул дверью, характер выдержал, да? Сестре, Дуне, себя показал? Левку увез, тоже ей назло, чтобы побегала за тобой. Она-то побегала. А потом ее взяли и зарезали. И ты, ты был там почти рядом и палец о палец не ударил, не помог, не спас! Ты и нас с Федькой бросил здесь загибаться. А ведь ты что нам говорил? Чему нас учил? Ты вспомни. Обещал, что, несмотря на развод с Дуней, ты нам с братом по-прежнему останешься другом… Где же сейчас твоя дружба, твоя помощь? Ты и сына своего тоже бросил, трус ты последний после этого, трус! — Ира, ты безжалостна, ты несправедлива…

— Это потому, что мне страшно, Марк, мне дико страшно. Я знаю, меня тоже убьют. Нас всех убьют, отец правду говорил: они все нас ненавидят, все хотят нашей смерти.

— Да кто они?!

Ирина судорожно всхлипнула.

— Мы все сдохнем, вот увидишь, — простонала она, — а ты.., ты нас бросил, тебе на нас наплевать.

— Я вас не бросил, я… Ну, хочешь, я приеду прямо сейчас? — отчаянно спросил Марк. — Ира, ты хочешь, чтобы я приехал?

Она снова истерически всхлипнула.

— Молчишь. Кто там у вас? — после долгой паузы спросил он.

— Все.., наши… Они все здесь: Костя, Павел.

— И ты хочешь, чтобы и я тоже приехал?

— Нет, они.., они не разрешат, не позволят, опять вытолкают тебя взашей. — Ирина снова зарыдала. — А я так боюсь. Матери нет, мне и поговорить-то даже не с кем.

— А Зоя?

— Она у себя заперлась. Велела, чтобы ее оставили одну.

— Ира, как Лева? — тихо спросил Марк.

— Не бойся, хуже ему уже не будет. При нем врачиха дежурит.

— Завтра мы вместе поедем к Варваре Петровне в больницу. Куда ее увезли?

— В Склиф.

— Позвони мне утром, мы встретимся, и я тебя туда провожу. Скажи, а что за врач приглашен к сыну?

— Не знаю я, кажется, из тех, что психов лечат. Ладно, Марк…

— Только я тебя очень прошу, девочка, больше не пей.

— Ладно, учить и болтать вы все мастера. — Ирина швырнула трубку.

Часы внизу в столовой глухо пробили половину второго. Нина наконец-то решила идти к себе: Лева спал беспокойно, но дежурить возле него до рассвета не было никакого смысла. Надо было дать отдых и своим нервам. Раздеваясь, она думала о Марке Гольдере. Занят, занят его телефон в такой час… Может быть, он вообще не в Москве? Может, снова уехал за границу, а там перебои со связью? Но если он уехал куда-то, почему не позвонил? Не захотел, забыл, порвал с ней? А было ли что-то между ними, что можно вот так разом оборвать?

А тот, о ком она думала, сидел в этот поздний час на полу в комнате своей холостяцкой квартиры — новой, пустой, сохранившей запах евроремонта, без мебели, штор и жалюзи на окнах. На полу были разбросаны фотографии. Много фотографий. Почти все пятилетней, трехлетней давности. Он взял из вороха одну: яркие летние краски, улыбающиеся лица — три года назад он был еще женат и относительно счастлив. Они с женой Евдокией Абакановой и совсем тогда еще маленьким Левой отдыхали на Корфу. Евдокия… У его жены было редкое имя. Она смотрела на него со снимка, улыбаясь, обнимая его там, на снимке, нежно и властно. Тогда они еще были вместе — загорали, катались на яхте, строили планы о том, Как будут жить, как растить сына. Он коснулся лица жены — совершенство в каждой линии. Как же она, его жена, была красива. Как он любил ее за это и как потом — за это же самое ненавидел.

Он вспомнил, как сегодня днем о ней — его прекрасной, его неверной, его мертвой жене — его расспрашивал там, в этом сумрачном учреждении с решетками на окнах, этот меланхоличный здоровяк-опер из розыска, этот майор с лицом человека, измученного, как метко отметил Бродский, государством (именно так он охарактеризовал для себя Никиту Колосова). Что он знает о них, этот опер, этот милиционер? Что он может понять в их жизни? Если сам он, Марк, с некоторых пор ни черта в ней понять не может?