Прощайте, любимые

— Я постарел, мама... — пытался отшутиться Эдик. — Не плачь. Я буду писать. Часто.

— Ни пуха ни пера, — пожал Эдику и Ивану руки Федор.

Сергей обнял друзей:

— Ну, смотрите, не подкачайте там...

— С богом, с богом — приговаривала мать Ивана, идя вслед за медленно отходящим поездом.

Иван с Эдиком стояли в тамбуре и махали провожающим руками.

Когда поезд скрылся за поворотом, Федор, Сергей и Устин Адамович попрощались с женщинами и вышли на привокзальную площадь.

— В город? — спросил Устин Адамович.

— Да, мы в институт.

— Может, пешечком? — предложил Устин Адамович.

— Нам все равно...

Они прошли мимо длиннющей очереди на автобус, завернули за угол железнодорожного клуба и направились вдоль покрытой булыжником Ульяновской.

Долго шли молча.

— Вы не перехвалили нашего Эдика? — спросил Сергей Устина Адамовича.

— Ничуть... — с убежденностью произнес Устин Адамович. — Я мог бы сказать больше, да боюсь — у парня голова закружится, а там перестанет работать над собой — и пропал. Был у нас в педтехникуме один способный человек. Захвалили. А он запил, и нет таланта. Погиб. Вот оно как бывает... Вы на филологическом? — спросил Устин Адамович и, посмотрев на Федора, сказал: — Конечно. Ведь вы сидите в 23 аудитории за крайним столом. Правда?

— Точно, — с некоторым удивлением подтвердил Федор и, кивнув в сторону Сергея, добавил: — Сергей недавно из больницы.

— Если вы литераторы, — продолжал Устин Адамович, — то не можете не понять, что Эдик мыслит образно, а это — главное. Вот он увидел загнанные в тупик разбитые вагоны санитарного поезда. Стоят они уже, наверное, с гражданской, а Эдик встретился с ними, как с живыми. Вот послушайте. — Устин Адамович вполголоса, как-то очень интимно, с ноткой грусти прочитал:

С крышами, измятыми шрапнелью,
Синие вагоны стали в ряд.
Крыши как пробитые шинели
Всю войну изведавших солдат.
Показалось, только тронь вагоны
И на тихий молчаливый зов
Буфера откликнутся со звоном
Гулом человечьих голосов...

— Здорово! — не выдержал Федор.

Сергей был менее восторженным. Он считал, что если это увлечение не пройдет, значит, Эдик будет работать серьезно, а если пройдет, значит, оно было временным, как и у каждого парня или девушки, когда вдруг захочется говорить стихами. Пишут в альбомы, пишут для, себя, а потом сами смеются над своими сочинениями.

— Не пропадет, — сказал Сергей, чтобы как-то закончить разговор про Эдика.

И опять долго шли молча. А потом, словно отвечая на реплику Сергея, Устин Адамович заговорил:

— Каждый от рождения имеет какую-нибудь склонность. Один любит плотничать, другой шить, третий рисовать, четвертый сочинять стихи. Вся беда наша в том, что ни дома, ни в школе мы не обращаем на эти склонности серьезного внимания. Гоним общую успеваемость, чтобы отметки по всем предметам были на высоте. И вот уже один бросил плотничать, другой шить, третий рисовать, четвертый сочинять стихи. Все подстрижены под одну гребенку. Все хорошо успевают. Учителя довольны, в районо тоже, в облоно и выше. А начинается самостоятельная жизнь, и люди теряются — многого не знают, ничего по-настоящему делать не умеют... Склонности — это великое дело, ребята. Вспоминаю — училась со мной в классе девочка. Любила собирать гербарии. Каждая травинка у нее на учете, каждая бабочка, каждый червячок. А теперь она известный ботаник, работает в Московском университете...

— Вас бы с моим отцом спаровать, — сказал Сергей, — тот, всю жизнь работая в школе, в каждом ученике видит большой талант. А проходят годы — где они, таланты? Раз-два, и обчелся.

— Занимаются не своим делом, вот в чем суть, — заключил Устин Адамович, а возле Комсомольского сквера спросил: — Может, в институт не обязательно?

— Конечно, — переглянулись Сергей с Федором.

— Тогда зайдем ко мне. Посидим, поговорим, — пригласил ребят Устин Адамович и, словно между прочим, спросил Сергея, кивнув на его стриженую голову:

— С чем лежали в больнице?

— Да так... — махнул рукой Сергей.

— За так в больницу не берут и прически не портят. Секрет? — улыбнулся Устин Адамович.

— Признаться, что ли? — тоже улыбаясь, спросил Сергей Федора.

— Признавайся, чего там...

— Из-за девушки попало...

— Отступил? — спросил Устин Адамович, открывая квартиру.

Сергей с Федором вошли в коридор, остановились.

— Да вы проходите, садитесь, сейчас сообразим по холостяцки... — пригласил Устин Адамович. — Так ты не ответил на мой вопрос.

— Отступил... — признался Сергей и опустился в кресло возле журнального столика. — Курить можно?

— Берите там пепельницу и курите... — говорил из столовой Устин Адамович, звеня посудой. — А что отступил — дурак.

— Убьют ведь... — вмешался Федор.

— Не убьют. Если любишь — не отступайся. Она поймет, что это от большой любви. А поймет, значит, все в порядке, значит, ты победил.

Устин Адамович вошел в кабинет, накрыл журнальный столик газетой, поставил бутылку и три рюмки: