Прощайте, призраки

На протяжении тех лет, что мы с ней жили вдвоем, мы непостижимым образом тоже были счастливы. Наше счастье состояло словно из кусочков матового стекла, которые дети находят на пляже; мы уезжали из дома, чтобы хоть на короткое время почувствовать себя свободными, и колесили по автострадам и прибрежным дорогам то на восток, в сторону Ионического моря, то на запад вдоль Тирренского; мама вела автомобиль, я глазела в окно. Когда шел дождь или пропархивал снег, пролив начинал бурлить волнами, за стеклами машины проносились семьи с детьми и влюбленные парочки, желающие поскорее укрыться от непогоды, и бродяги, которые тоже убыстряли шаги и делали вид, будто торопятся домой. Мы делали остановки, чтобы заправить бензобак, проверить масло, подкачать шины, угоститься маттонеллой — длинным узким мороженым, которое официанты нарезали на ломтики и подавали в белых блюдцах, накрытых бумажной салфеткой. Единственным счастьем, которое мы испытывали, было сбивчивое дыхание таких вот перерывов на мороженое или техобслуживание. Мы никогда не приближались к морю, а ехали параллельно ему по автомагистралям; я мечтала, чтобы морские воды дотянулись до колес машины и у меня появилась возможность уплыть, возможность выжить.

— Мама, осторожнее! — подскочила я, услышав резкий вжик тормозов.

— Сядешь за руль?

— Нет уж. Но ты, пожалуйста, будь внимательнее.

— Хочешь вести — пересаживайся на мое место. Не хочешь — молчи и не мешай.

— Ты получила новые права?

— Нет, езжу без документов. Кстати, я ждала, что ты мне об этом напомнишь.

Мы пикировались всю дорогу и не могли уняться в магазине, на сей раз темой спора стали коробки, которые показались мне безвкусными и сделанными тяп-ляп. Послонявшись между прилавками, я выбрала две — одну в красно-белую полоску, вторую в синий горох.

— То, что ты захочешь оставить, в две коробки не уместится. Бери еще.

— Мам, ну к чему мне всякое старье? Своего барахла хватает.

— А вдруг ты решишь увезти в Рим больше вещей, чем думала?

Мы балансировали на грани и ощущали приятную легкость. Притворяясь, будто обсуждаем внешний вид и полезность разного рода предметов, мы отдыхали душой и понимали, что за взаимным поддразниванием на самом деле кроется перемирие.

В прошлом между нами случались куда более мучительные ссоры.

За год до моего переезда в Рим мы скандалили по любому поводу, и наши препирательства запечатлелись в моей душе навсегда. Мы сражались днем и ночью, мы бились так, словно родились непобедимыми бессмертными существами; перебранки быстро сделались единственным способом нашего общения. Пустой холодильник или мокрое белье, которое никто не хотел вынимать из стиральной машины, подстрекали нас к новым ожесточенным стычкам, в ходе которых мы обменивались все более оскорбительными словами, голосили все громче, колотили по стенам все яростнее. Я орала, мать плакала, каждая из нас брала в бой самое убийственное оружие — проклятия. В доме по сей день сохранились следы тех баталий — сломанная ручка на двери моей комнаты, пятна на стене возле дверного косяка, облупившаяся штукатурка… Мы кричали до и после того, как я распахивала дверь, кричали, когда я захлопывала ее за собой, кричали и падали без сил. Жертвенное возлияние завершалось, взаимный каннибализм прекращался; если дело происходило ночью, я засыпала в темноте, если утром — смотрела в окно на мир, который ничего о нас не знал.

От ссор не оставалось ни костей, ни пыли, я выходила из дома, смущенно опуская глаза и не сомневаясь, что соседи все слышали и теперь, возможно, молятся за спасение наших душ. Евангелисты не ругались никогда; через стену, разделявшую нас, доносились исключительно песнопения и хвалебные молитвы, напоминая нам с мамой, что несчастье — не правило для всех, а исключение для нас. Возвращаясь, мы начинали бой заново. Наше взаимодействие заключалось в причинении друг другу душевных ран, иных вариантов сближения мы просто не знали. Оставаясь наедине, мы чувствовали нарастающий зуд, точно двое влюбленных, которые заканчивают вечер в постели и весь ужин предвкушают эту развязку. Нас же ожидала не любовь, а новые раздоры, да и были мы не супружеской парой, а матерью и дочерью, которые не умеют иначе справиться с тем, что мужа и отца больше нет рядом.

— Ида, хочу тебе кое-что сказать.

— Когда ты говоришь таким тоном, мне сразу становится страшно.

— Услышь меня. Я знаю, ты пропускаешь мои советы мимо ушей и непременно делаешь все по-своему — такова твоя натура. Не будем возвращаться к тому, что мы уже обсудили, и все же — разве тебе трудно выслушать родную мать? Жизнь создается не из остатков, а из того, что ты имеешь в запасе. У человека нет второй жизни, в которую он мог бы перенести то, чего не сделал в первой.

— И?

— Когда твой отец заболел, я действительно от него отстранилась. Ты полагаешь, что я пренебрегала им, но я не стану извиняться. Я была молода, ходила на любимую работу, у меня была ты, и я волновалась за тебя.

— Волновалась и перекладывала всю заботу об отце на мои плечи.