Прощайте, воспоминания: сборник

Право, жаль, что Констанс не обладала даром телепатии. Если бы она могла слышать, как неистово верещат зуммеры на Уолл-стрит, как волнуются обнищавшие дельцы, она бы кое-что поняла. Она увидела бы, например, как на охваченной паникой бирже спешно распродаются акции и состояние ее катастрофически тает. Кто бы подумал, глядя, как она сидит за рулем — такая гордая, самоуверенная, высокомерная, что ее могущество ускользает у нее из рук, что с каждой милей она теряет сотню фунтов и на набережную Дувра она въехала на одну десятую беднее, чем когда выезжала из Лондона, причем тучи продолжали сгущаться над ее головой. Констанс никогда не интересовалась денежными делами, она предоставляла это поверенным, банкирам и маклерам, которые за деньги должны были следить, чтобы ее состояние никогда не иссякло. Бешено стучали телеграфные аппараты, на бирже стоял рев, как в переполошившемся зверинце…

Остановившись проездом в Париже, Констанс устроила еще один вечер, на который собралось немало народу. На континенте Констанс не пользовалась такой скандальной репутацией, как на своей добродетельной родине. Больше всех шумел и пил некий молодой человек с рыжеватыми кудрями в двубортном пиджаке: он только что вернулся из Дьеппа, где выиграл много денег в рулетку.

— Пятнадцать тысяч франков! — кричал он. — Пятнадцать тысяч превосходных, хрустящих франков! Денежки свалились с неба! Еще бутылку за мой счет!

Этот молодой человек совершенно очаровал Констанс: она уважала мужчин, которые могли пить почти столько же, сколько она, а удача в игре представлялась ей огромным достоинством.

— Вот это ловко, — сказала она Эдди. — Начал с бумажки в сто франков, а выиграл пятнадцать тысяч. Вот уж, право, ловко. Не поехать ли и нам завтра в Дьепп попытать счастья?

Если бы чрезмерные возлияния не затуманили мозги Эдди, он ухватился бы за эту возможность оттянуть охоту на львов и, обнаружив перед Констанс, как сильно он желает отделаться от этого, наверняка не избежал бы печальной участи. Однако в пьяном угаре он решил, что будет здорово у всех на глазах осадить Констанс и тем самым доказать, что он говорил правду, хвастаясь одному из гостей, будто она влюблена в него как кошка. Поэтому он заявил:

— Чего ради тащиться обратно в Дьепп! Не желаю я туда ехать.

Пьяная нежность в глазах Констанс сменилась холодностью, а тонкие губы стали еще тоньше.

— Ну, а я еду. Немедленно. Оставайся здесь, если хочешь, — сказала она.

— Да послушай, Конни… — взмолился Эдди.

— Не называй меня «Конни» — это звучит пошло. И не воображай, что можешь помыкать мной. Этого еще не хватало!

И оставив растерявшегося Эдди, она пошла танцевать — правда, не совсем в такт музыке — с рыжим молодым человеком, который «объяснил ей свою систему» охотно, но маловразумительно. По дороге из ночного клуба Эдди попытался отомстить за свое уязвленное самолюбие, но добился лишь того, что между ними вспыхнула ссора и Констанс наговорила ему много обидных слов, которые взбесили его, тем более что он вынужден был их проглотить. Так Эдди впервые оценил все прелести семейного счастья с Констанс. Грубая брань и холодная ненависть ошеломили и испугали его. Ненависть, как видно, была самым неподдельным из всех чувств, которые Констанс проявила к нему. Чувство это весьма походило на бурное негодование, которое вызывает у светского человека падшая женщина, его соблазнившая. В тупых, одурманенных мозгах Эдди зашевелилась неясная мысль, что на самом деле она питает к нему лишь жгучую ненависть, которая скорее усиливается, нежели ослабевает от ее чувственного влечения. Он был глубоко поражен и сбит с толку этим явным парадоксом. Он еще не понимал того, что есть женщины, которые пользуются своим полом как оружием, что бывают романы, в которых страсть переплетается с презрением и ненавистью. И уж подавно он не понимал того, что в душе Констанс нет и не может быть места для нежности или отзывчивости, что по натуре или по привычке она должна использовать свой пол, чтобы покорять, вознаграждать, даже унижать себя и других, но отнюдь не для того, чтобы любить и предаваться чистым радостям. Она предпочла скорее дать в своей жизни деньги и низменную роскошь сорока грубым мужчинам, которыми она могла помыкать, как лакеями, гнать их с позором, если они ослушались ее или надоели ей, чем подарить им частицу себя и вызвать в ответ хотя бы искру настоящей нежности.