Прощаю – отпускаю

– Устя, у меня к тебе просьба, – отрывисто сказал Иверзнев, в третий раз ополаскивая окровавленные руки под рукомойником.

Устинья молча повернула к нему осунувшееся от усталости лицо. День выдался тяжёлый: утром на завод прибыл новый полицмейстер на тройке гнедых. Он как раз въезжал на заводскую улицу, когда за околицей вздумалось завыть какому-то оголодалому волку. Гнедые, в отличие от привычных заводских лошадей, перепугались до смерти, вскинулись на дыбы, путая постромки, и – понесли. Напрасно возница силился отчаянным криком и кнутом образумить их. И, как назло, навстречу вышла партия каторжан, отправлявшихся на работу. Тройка врезалась прямо в толпу людей. Над заводом поднялись дикие вопли, восемь человек сволокли в лазарет с перебитыми руками и ногами. Иверзнев со своими помощницами и двумя фельдшерами сбились с ног.

– У меня ещё Антонов не осмотрен… Ногу раздробило просто в осколки, как бы не пришлось отнимать. И что за мода у господина полицейского носиться по заводу на тройках? Кому здесь интересно это фанфаронство?! Одни беды людям… А уже совсем поздно… Не могла бы ты отнести вот это в дом Брагина? Это для его сына, я готовлю каждый вечер.

– Но ведь барин-то на заводе? – робко сказала Устя. – А ну как не допустят меня?

– Скажи, что по распоряжению доктора! Какая разница, кто даст ребёнку лекарство? А я сейчас здесь нужнее. Ступай, ради бога, уже скоро ночь. Настойка в шкафу, бутылка зелёного стекла. Четыре ложки и кусок сахару. – Голос Михаила звучал непривычно резко, он даже не смотрел на Устю, и та почувствовала, что лучше будет не спорить. Тщательно вымыв руки и сняв перепачканный кровью передник, она разыскала в шкафу нужную бутылочку, оделась и вышла из лазарета.

– Силина, куда? – лениво окликнул караульный у ворот.

– Барчуку лекарство снесть, дядя Астапов, – отозвалась Устя. – Доктор велел. Поведёшь ли?

– Давай уж сама, – зевнул солдат. – Да недолго, гляди…

Благодарно кивнув, Устинья побежала по протоптанной в снегу тропке. Она была даже рада нечаянному заданию: от запаха крови, истошных криков и бесконечной беготни у неё уже темнело в глазах. А всю минувшую ночь ещё и не удалось, хоть убей, заснуть ни на миг.

О драке братьев Силиных ей рассказала всеведущая Катька.

– Молотили друг друга как бешеные! Пол-острога разнесли, печь по кирпичикам рассыпалась… И бог знает почему! Ведь братья родные! И чего не поделили – разбей бог, не пойму! – таращила чёрные глаза цыганка.

Устинья посмотрела на неё с грустной насмешкой.

– Да ладно тебе… «Не пойму»… Мне уж всё конвойные доложили не хужей тебя. Из-за Жанетки дело вышло. Скажешь – нет?

Катька, которая надеялась скрыть от подруги причину драки, растерянно умолкла. Помолчав с минуту, неуверенно сказала:

– Да, может, брешут служивые-то? В жизни не поверю, что из-за этакой лубнищи[7] такие мужики сцепятся! Кабы хоть из-за тебя…

Устинья только отмахнулась. Глаза её были сухи, но губы – сжаты до белизны, а руки, скатывающие на столе бинты, чуть заметно дрожали. Катька сердито посмотрела на неё – и решилась:

– Да был он тут ночью, был – Ефимка твой! Михайла Николаич ему руку вправлял! Живой и целый! А Антипка и вовсе не пришёл – стало быть, ещё целее! Так что тебя и будить не стали…

– Да пошто ж не растолкали, господи?!. – всплеснула руками Устя. И умолкла, закрыв лицо руками. Катька беспомощно смотрела на то, как сквозь пальцы подруги текут слёзы. Она уже открыла было рот, готовясь уговаривать и утешать, но Устинья вдруг успокоилась сама. Быстро, с сердцем, вытерла глаза, вправила в косу выбившуюся пепельную прядь. Не глядя на цыганку, глухо сказала:

– А может, и хорошо, что спала… Глаза бы мои его не видели. С Жанеткой той вместе. Вон уж до чего дошло: с братом родным из-за гулящей девки сражается!

– Устька, Устька, ты подожди серчать-то… – Катька почуяла, что всё опять уходит куда-то не туда. – Я ж его рожу-то, Ефимкину, видала вчера! Как бог свят, прощенья у тебя просить шёл…

– Не бреши. Он и слов-то таких не знает, – отмахнулась Устинья. Встала и решительно начала собирать бинты. – Ладно, Катерина. Будет об этом. Работа-то стоит, а мы языками метём. Ещё Михайла Николаевич рассердится!

Катерине оставалось только вздохнуть и послушаться.

«А весной уже пахнет здорово!» – подумала Устинья, поднимаясь на высокое крыльцо и запрокидывая голову. В тёмно-голубом небе над заводом поблёскивали первые робкие звёзды. Вокруг ещё стояли огромные, выше роста, сугробы, с крыш свешивались многоярусные грозди сосулек, но пахло уже по-другому: островато, свежо. Работа на заводе была давно кончена. Машинально Устинья повернулась к мужскому острогу: чёрная длинная крыша была хорошо видна с крыльца. И тут же, словно рассердившись на себя, отвернулась.