Прощальный фокус

Когда отец с матерью уговаривали ее не покидать Лос-Анджелеса, Сабина понимала, что они правы. Ведь они всегда думали о благе дочери. И из Израиля они уехали ради нее. Глядели на ребенка в колыбели, понимая, как неспокойно все вокруг. Слишком уж смелое это было решение – отдать евреям целую страну. Мир оказался к такому не готов. Соседние страны пылали ненавистью, и изрядная часть этой ненависти, как казалось родителям, была направлена непосредственно на них и их дитя. Кузены отца жили в Монреале, мать Сабины говорила по-французски, и они решили, что нашли выход. Перебравшись в августе в Монреаль и поселившись в маленькой квартирке над братниным гаражом, они были уверены, что поступили правильно, но к декабрю уверенность эта начала таять. Зима сокрушила их. Холод рождал слишком много горьких воспоминаний. Едва скопив сумму, достаточную для второго путешествия, такую, что, после ее уплаты не осталось совсем ничего, они перебрались в Лос-Анджелес, где было тепло, как в Израиле, и цитрусовые деревья плодоносили круглый год. Поселились в районе Фэрфакса, где муниципальные школы не работали в Дни трепета, а меню в кафе печатались на идише. Они остались там, даже когда район захирел, даже когда денег скопилось достаточно, чтобы хватило на дом получше в Долине; остались, потому что, как говорила мать Сабины, были по горло сыты переменами. Четыре страны за одну жизнь – более чем достаточно. Все улицы, в общем, одинаковы. А раз они не чувствуют охоты к перемене мест, то с чего бы ее чувствовать Сабине?

На какую-то секунду самолет словно замер – неподвижно завис в воздухе, и Сабина смогла различить падающий снег. Поймав воздушное течение, летающая машина вновь ринулась вперед. О Канаде у Сабины сохранилось одно-единственное воспоминание – в нем был снег. Она стоит на снегу, и кругом, куда ни глянь, – снег: направо, налево, за спиной. Она оглядывается, вертит головой туда-сюда, пока наконец не понимает, что из этого кокона ей не выбраться. Сабинина мать рассказывала, как услышала истошный крик – так кричать можно только перед лицом неминуемой смерти. Она даже подумала, будто девочку грызет забредший к ней на двор волк или медведь, дикий зверь, которого в Монреале не видывали. Но когда Сабина прибежала к матери, выяснилось, что испугал ее снег. Мать ее поняла. Ей и самой хотелось кричать. Все прочие детские воспоминания Сабины были связаны с Фэрфаксом, где ты мог быть американцем, не утруждая себя пониманием Америки.

– В старших классах я хотела стать бортпроводницей. Думала, что только так смогу вырваться из нашего городка, – сказала в пространство сидевшая в хвосте стюардесса.

Сабина и ее спутница обернулись к ней. Стюардесса была яркой блондинкой с глазами, накрашенными как у Натали Вуд.

– Думала, а как иначе мне попасть в Европу? Думала, вот стану бортпроводницей, встречу богатого бизнесмена, выйду замуж. И хоть бы кто меня предупредил, что я буду мотаться между такими же вонючими городишками, как и тот, где я родилась!

– Вам там ничего, сзади? – спросила соседка.

– Такие вот маленькие самолетики, девочки мои, и падают, – прищурившись, продолжала стюардесса. – Суперджеты – те редко когда грохаются. Статистика не врет. Только в газетах о таком не пишут – им неинтересно, когда трупов мало. А так это гробы летающие.

Сырое жестяное чрево самолета было рассчитано на восемнадцать пассажиров. Крохотные водяные жемчужинки ползли по пластиковым иллюминаторам, разукрашенным изящными морозными узорами. Синее ковровое покрытие на полу салона вылиняло и истерлось, а кресла – тоже синие, но поярче и посвежее – казались изношенными из-за налепленных на подголовники бумажных салфеток, призванных защитить обивку от жирных волос пассажиров.

Самолет так резко качнуло влево, что Сабине пришлось схватиться за подлокотники, а сумочка ее, перелетев через проход, очутилась под чужим креслом. Стюардесса завопила.

– Эй! – обратилась соседка к задернутой занавеске перед ними. – Может кто-нибудь ей помочь?

Повисло молчание. Затем между мягкими складками ткани просунулся мужской затылок.

Мужчина обернулся.

– Погода скверная, – сказал не то капитан, не то второй пилот. Сабина надеялась, что все же второй пилот. По голосу было не понять. – Но нам ничего не грозит.

– Да тут с ней беда. – Женщина ткнула пальцем в направлении хвоста. Стюардесса болталась, как мешок, в своей упряжи из лямок. Огромные, черные от туши слезы растекались по ее щекам.

Минуту или полминуты не то капитан, не то второй пилот глядел, выжидая.

– Бекки! – сказал он громко, чтобы голос долетел до хвостовых кресел, но та словно его не слышала за ревом двигателей и шумом ветра. Мужчина бросил взгляд на соседку Сабины, затем на саму Сабину, а когда ни та, ни другая не предложили ни совета, ни помощи, опять скрылся за занавеской. – Бекки! – произнес он уже по внутренней связи. Шмыгнув носом, девушка подняла к потолку измазанное лицо. – Соберись сейчас же! Здесь же пассажиры!

Девушка страдальчески кивнула в пустоту. Вытерла ладонями щеки, высморкалась в салфетку для коктейля. И притихла.