Прощальный ужин

Таким образом, обстоятельства лишили меня дуэли, к которой я лихорадочно готовился. Уго не обнаруживал никакого намерения ни соревноваться со мной, ни демонстрировать перед Эллитой или кем-то еще свою доблесть. Впрочем, и других сколь-нибудь определенных намерений он не выражал. Он вроде был доволен тем, что находится в обществе Эллиты, но, вероятно, с не меньшим удовольствием оказался бы в этот момент где-нибудь в другом месте, а за мячами бросался подобно гончей, устремляющейся в погоню за зайцем, просто потому, что заяц или мяч пролетают мимо. Поскольку девушки постоянно переговаривались, я тоже решил поболтать с находившимся напротив меня противником. Однако мои несколько натужные попытки проявить к нему интерес, так же как и недавняя агрессивность, скользнули по нему, не встретив, если можно так выразиться, ни малейшей зацепки. Я не нашел в нем друга, как не нашел и врага; интересно, что даже кожа его лица, усеянная золотистыми веснушками, через какое-то время заставила меня подумать о мимикрии ящерицы, живущей в пустыне из розового гранита; вся его речь сводилась к выражениям, принесенным, судя по всему, из гостиных богатых кварталов, и в свою очередь тоже подчинялась законам мимикрии. Он не просто сливался, подобно хамелеону, в единое целое с приютившей его скалой или листвой; ему удавалось буквально раствориться в «окружающей среде», отчего он становился совершенно невидимым. (Позднее я убедился, что подобная бесхарактерность, бесцветная речь и постоянное подчеркивание собственной легкомысленности в той среде, где вращалась Эллита, были просто в моде. Скорее всего, Уго не был таким пустым, каким казался, но он прилагал столько усилий, чтобы ничего не выражать, что мне так и не удалось понять, был он влюблен в Эллиту или нет: проявить малейшую эмоциональность, сформулировать сколь-нибудь отчетливое мнение, должно быть, казалось этому юноше столь же предосудительным, как издать неприличный звук. Так что же, все мои страдания возникли на пустом месте? Взять Эллиту за руку выглядело в моих глазах необычайно дерзким поступком, который лично я совершил бы, дрожа от страха и сладострастия. Вполне возможно, что для Уго все обстояло совсем не так, и впоследствии я убедился в том, что чаще всего именно я наделял своими собственными эмоциями те жесты, которыми обменивались Эллита и ее друзья и в которых я обнаруживал смелость, тогда как они свидетельствовали всего лишь о раскрепощенности, о столь недостававшей мне непринужденности.)

После теннисной партии никто из нас не выглядел запыхавшимся и никто не мог бы сказать, кто выиграл. Тем не менее девушкам хотелось пить, и мы зашли в буфет, где они продолжали болтать по-испански. Я решил на некоторое время забыть про Эллиту, как она забыла про меня, и снова попытался завязать беседу с Уго. Я знал, что он проведет каникулы в Гштааде, где он скучает еще больше, чем в Сен-Морице, и что его «фатер» подарит ему на восемнадцатилетие машину только в том случае, если он сдаст экзамен на бакалавра. Пока он говорил о своем будущем кабриолете, я смотрел на несчастного шофера, который вот уже час ходил взад-вперед между черным лимузином и раздевалками, и у меня возникло что-то вроде легкой неприязни к Уго, к некрасивой испанке и даже к Эллите.

Той осенью мы еще не раз приходили на теннисный корт «Сент-Джеймс»: я был согласен сколько угодно колотить ракеткой по мячу, ибо, когда рядом была Эллита, не имело значения, что меня заставляют делать. Меня даже пригласили сесть на откидное сиденье черного лимузина, впереди моей любимой. В такие дни я не слишком много думал об участи шофера, который, прислонившись к дверце большой машины, скрестив руки, ждал нас с затерявшимся в вечном пространстве взглядом и без иллюзий относительно собственного существования. Я поменял лагерь: теперь я находился внутри машины, где жизнь повернулась ко мне своей хорошей стороной, поскольку рядом была Эллита.

Я стал завсегдатаем особняка Линков. Но, увы, я был не один: мы, юноши, составляли целую свиту. Из девушек обычно присутствовала только толстая Долорес, чья некрасивость усугублялась постоянно угрюмым выражением лица; она упорно говорила только по-испански, возможно, для того, чтобы не слышать всех тех комплиментов, из которых ни один не был обращен к ней. При этом она, должно быть, знала, что между собой ребята называют ее только «дуэньей» и никак иначе.