Прощальный вздох мавра

И словно в подтверждение ее слов о многоликой мощи извращенности танец Ауроры стал с годами главным событием праздника, который она презирала, стал частью того, против чего был направлен. Ликующие толпы ложно, но неисправимо видели в кружении и яркости ее безбожных юбок свою же веру; они считали, что Аурора тоже возносит хвалу богу. «Ганапати Баппа морья»[52], – пели они, приплясывая, под резкие звуки дешевых труб и огромных рогов-раковин, под оглушительную дробь, выбиваемую пришедшими в наркотический раж барабанщиками с белыми выкаченными глазами и пачками бумажных денег в зубах от благодарных верующих, и чем высокомернее легендарная женщина танцевала на недосягаемом парапете, чем сильней в ее собственных глазах возносилась над тем, что презирала, тем с большей жадностью толпа всасывала ее в себя и переваривала, видя в ней не мятежницу, а храмовую танцовщицу – не гонительницу богов, а их фанатичную поклонницу.

(Авраам Зогойби, как мы увидим, находил для храмовых танцовщиц иное применение).

Однажды в разгар семейной ссоры я со злостью припомнил ей многочисленные газетные сообщения о ее постепенном врастании в торжества. К тому времени праздник «Ганеша Чатуртхи» стал поводом для демонстраций силы со стороны индуистско-фундаменталистски настроенных молодых громил в головных повязках шафранного цвета, подстрекаемых крикливыми политиканами и демагогами из так называемой «Оси Мумбаи[53]» – такими, как Раман Филдинг по прозвищу Мандук (Лягушка).

– Раньше ты была бесплатным зрелищем для туристов, – насмехался я. – А теперь ты составная часть «программы облагораживания».

За этим благозвучным названием стояла деятельность мумбаистов, заключавшаяся, попросту говоря, в очистке городских улиц от неимущих; однако броня Ауроры Зогойби была слишком крепка для моих примитивных ударов.

– Думаешь, я поддамся похабному давлению? – презрительно кричала она. – Думаешь, меня очернит твой черный язык? Сыскались, видите ли, какие-то мумбисты-джумбисты тупоголовые! Я на кого, думаешь, иду войной? На самого Шиву Натараджу[54] и на его носатого пузатого пресвятого сына-кретина – сколько лет уже я гоню их со сцены вон! А ты мотай на ус, черномазый. Может, научишься когда-нибудь поднимать ветер, сеять бурю. Нагонять ураган.

Тут же, конечно, над нашими головами прокатился гром. Щедрый, обильный дождь хлынул с небес.

Сорок один год подряд танцевала она в день Ганапати – танцевала безрассудно, с риском для жизни, не удостаивая взглядом оскаленные внизу обросшие ракушками терпеливые черные каменные зубы. Когда она в первый раз вышла из «Элефанты» во всем убранстве и начала крутить пируэты на краю обрыва, сам Джавахарлал Неру просил ее образумиться. Это было вскоре после антианглийской забастовки военных моряков в бомбейском порту и объявленного в ее поддержку хартала – прекращения торговли по всему городу, акция была остановлена по совместному призыву Ганди и Валлабхая Пателя, и Аурора не упустила случая съязвить на этот счет:

– Что, пандитджи, ваш Конгресс так и будет, чуть запахнет порохом, идти на попятный? Уж я-то, будьте уверены, не потерплю компромиссов.

В ответ на новые просьбы Неру она поставила условие: она спустится, лишь если он от начала до конца прочитает наизусть «Моржа и Плотника» Кэрролла, что он, ко всеобщему ликованию, сделал. Помогая ей спуститься с опасного парапета, он сказал:

– С забастовкой все не так просто.

– С забастовкой все предельно ясно, – возразила она. – Скажите лучше, что вы думаете о стихотворении.

Мистер Неру густо покраснел и мучительно сглотнул.

– Это печальное стихотворение, – сказал он после короткой заминки, – потому что устрицы еще очень юные. Здесь, можно сказать, идет речь о пожирании детей.

– Мы все пожираем детей, – отрезала она. Это было за десять лет до моего рождения. – Не чужих, так своих.

Нас было у нее четверо. Ина, Минни, Майна, Мавр – волшебная трапеза из четырех блюд: сколь часто и сколь плотно она ни наворачивала, пища не иссякала.

Четыре десятилетия она наедалась досыта. В шестьдесят три года, танцуя свой сорок второй танец в день Ганапати, она упала. Тихие слюнявые волны облизали ее тело, и черные каменные челюсти взялись за работу. В то время, однако, хотя она оставалась мне матерью, я уже не был ей сыном.

* * *