Прощание

Разговорчивая Матильда Романовна неожиданно оказалась весьма озабоченной. «У меня есть одно опасение, — быстро заговорила она, — но даже если оно оправдается, мы найдем выход из положения. Милая! Вы — невеста! Дайте я вас поцелую». Она упорхнула — этакий ангелочек в белых кудряшках и с круглым розовым личиком, — и тут же вернулась, неся в растопыренных пальцах кружевную красавицу, очень похожую на легкокрылую белую птицу. Знаком велев мне сесть, она ловким движением прикрепила ее к моей голове, немного поколдовала и, сказав «оп!», повернула меня лицом к зеркалу.

В двенадцать с коробкой в руке я уже была дома. В прихожей — белые пионы. Запах цветов, кажется, наполняет всю квартиру. И еще что-то необычное. Как бы это определить? А вот как: все залито радостью. «Матильда уже звонила, — говорит бабушка. — Она считает, что шляпа — шедевр. Не перехвасталась?» — «Кажется, нет». — «Отлично. Иди одевайся. Через сорок минут мы ждем тебя в столовой». Открыв к себе дверь, я не сразу узнаю комнату. Тахта, переехавшая из маминой комнаты, накрыта чем-то коричнево-золотистым, шторы на окнах — из той же ткани. На туалете бронзовые безделушки. Я знаю их с детства, но они всегда стояли под стеклом и «ждали своего часа», а теперь словно улыбаются, приветствуя его. Письменный стол я освободила еще вчера — теперь это будет рабочее место Кирилла. А над столом, на стене, кинжальчики разных размеров и формы, в ножнах и без, то есть вся знаменитая коллекция холодного оружия. «Ну как. Нравится?» — спрашивает Манюся. «Поскольку это теперь отчасти кабинет Кирилла, думаю, место дамасской стали именно здесь», — улыбается бабушка.

Из столовой несутся веселые голоса. Отчетливо слышен бас Бориса Алексеевича, меццо-сопрано Ольги Артемьевны, рассыпчатый девичий смех Елизаветы Степановны Крафт. Мой белый костюм аккуратно выложен на тахте. Они обо всем позаботились, все приготовили. Я невольно зажмуриваюсь. Годы, как календарные листики, вальсом кружатся перед глазами. Девочка в белой шубке с туго завязанным голубым шарфом, та же девочка, но постарше, старательная, с аккуратными косами, а вот она уже выросла, губы кривятся от иронической полуулыбки. Улыбаться труднее, труднее, труднее. В отчаянии она сжимает голову, которая вот-вот треснет, как переспелый арбуз: «Мне больше не выдержать, нет, мне больше не выдержать». «Катя, поди-к сюда». — «Сейчас, Феня». И со всех ног прочь от этих видений. С чего они вдруг обступили? Ведь сегодня цветы, радость, праздник.

В кухне отчетливо ощутимая передышка. Намытые овощи сложены горками, мясо разделано, свадебный торт остывает на подоконнике, соус, который Феня вслед за Анной Филипповной называет «пике», готов и ждет рыбы, которая медленно поспевает в духовке. Григорьевна, очень довольная, щеки и розы на фартуке одного цвета, сидит у стола, отдыхая. «Ну, Катерина, — говорит Феня (Григорьевна, как болванчик, кивает на каждое слово), — ты думай, что хочешь, а я тебя по-христиански благословлю. Мать твою без иконы замуж выдали, вот оно вкривь да вкось и пошло, у тебя хоть пусть лучше все будет. Так что иди сюда. Я тебя от пеленок растила — греха не будет». Она снимает со стены образ, и я — будто ждала этого — становлюсь перед ней на колени. Все это из той же сферы немыслимого, как в одночасье преображенная комната или волшебным образом изменившая меня птица-шляпа с белыми крыльями. Фенины руки с иконой вершат надо мной ритуал, и он так же сложен и непонятен, как тот, что вершила модистка Матильда Романовна. «Ну, дай Бог, Катенька, счастья», — говорит мне Григорьевна. — «Я ведь и папу и маму знала, и тебя-кроху чуть ли не каждый день видела». Григорьевна всхлипывает — еще один ритуал, в который они меня пеленают. «Катя, поторопись», — говорит бабушка из-за двери, и я понимаю, что ей отлично известно, что здесь происходит, но она слышать не хочет об этих глупостях и в то же время считает, что сегодня каждый — и, разумеется, Феня тоже — должен иметь свою долю утех. Я бегу в ванную, а оттуда стремглав к себе. Колготки, крючки, молнии. А что делать с перчатками? Левую на руку, правую — пока нет. Шляпа. Я медленно подхожу к зеркалу и надеваю ее уверенным, будто годами отработанным движением. Приподняв бровь, улыбаюсь своему отражению, и оно снисходительно улыбается мне в ответ. «Катя, мы тебя ждем!» — «Иду!»