Прощание

Она кивнула. Я сел рядом и открыл книжку. В ней рассказывалось про гусеницу, которая ела все, что ни попадется. Когда я дочитал до конца, Ильва подползла к столу и взяла другую. Эта книжка была про мышонка Фредрика, который, в отличие от других мышей, не запасал летом еду, а любил помечтать. Его осуждали, называли лентяем, но когда настала зимняя стужа и все вокруг стало белым-бело, то один только этот мышонок скрашивал и наполнял светом их жизнь. Вот какие запасы он собрал, а сейчас им так нужны были свет и краски.

Ильва замерла, прижавшись ко мне, и сосредоточенно глядела на страницы, время от времени тыкала во что-нибудь пальчиком и говорила, как это называется. С ней было хорошо сидеть, но в то же время скучновато. Мне больше хотелось посидеть на веранде с сигаретой и чашкой кофе.

На последней странице Фредрик уже выступал как смущенный герой и всеобщий спаситель.

– Очень славно и поучительно! – сказал я Ингве и Кари Анне, дочитав книжку.

– Эта книжка была у нас в детстве, – сказал Ингве. – Неужели не помнишь?

– Смутно, – соврал я. – Это та самая?

– Нет, та хранится у мамы.

Ильва уже снова отправилась к стопке детских книжек. Я встал и взял с кухонного стола чашку.

– У тебя есть кофе? – спросила Кари Анна.

Она уже вышла из-за стола и сейчас собиралась сунуть свою тарелку в посудомоечную машину.

– Да, – сказал я. – Спасибо за завтрак.

Я повернулся к Ингве:

– Когда мы выезжаем?

– Сперва мне надо принять душ. И собрать кое-какие вещи. Если через полчаса?

– Окей, – сказал я.

Ильва смирилась с тем, что чтение книг на сегодня закончилось, и вышла в коридор, сейчас она сидела там, примеряя мои ботинки. Я раздвинул дверь и вышел на веранду. Было пасмурно и тепло. Стулья покрылись капельками росы, я обтер их ладонью, прежде чем сесть. Так рано я еще никогда не вставал, обычно утро у меня начиналось часов в одиннадцать-двенадцать, если не в час, и теперь все, что воспринимали мои чувства, напоминало мне летние утра моего детства, когда я в половине седьмого отправлялся на велосипеде на работу к садовнику. В небе обычно висела дымка, дорога, по которой я ехал, казалась безлюдной и серой, встречный ветер обдавал холодком, и невозможно было даже представить себе, что к полудню на поле, на котором мы гнули спину, будет стоять такое знойное пекло, что в обеденный перерыв мы помчимся сломя голову на велосипедах на озеро Йерстадванн, чтобы успеть до начала работы разок окунуться.

Я отпил кофе и закурил. Нельзя сказать, чтобы я наслаждался вкусом кофе или затяжкой табачного дыма, я едва ощущал их, но вся соль была в том, чтобы произвести эти действия, – они стали ритуалом и, как во всяком ритуале, главным тут было соблюсти форму.

Как же я ненавидел сигаретный дым в детстве! Поездки в машине на заднем сиденье, где было жарко как в печке, с двумя дымящими как паровоз родителями на передних местах. Дым, который по утрам просачивался ко мне в комнату из кухни; пока я к нему не привык, он заползал мне, сонному, в ноздри, и я вздрагивал от отвращения, и так было каждый день, пока я сам не начал курить и стал к нему нечувствительным.

Не считая дыма папиной трубки.

Когда же он начал ее курить?