Прощание

Начиналось все прекрасно. Светило солнце, когда я вышел на рыбном рынке из аэроэкспресса, и Ингве, прирабатывавший в выходные и в каникулы за стойкой в гостинице, встретил меня в хорошем настроении: через полчаса работа у него закончится, и тогда мы, купив креветок и пива, отпразднуем начало моей новой жизни. Мы сидели на крыльце перед его квартирой и выпивали под музыку Undertones, доносившуюся из стереосистемы в одной из комнат. К вечеру мы уже изрядно набрались, вызвали такси и поехали к Уле, одному из приятелей Ингве; выпив у него еще на дорожку, мы отправились в кафе «Опера» и просидели там до закрытия; к нашему столику то и дело кто-нибудь подходил. «Это мой младший братишка Карл Уве, – говорил каждый раз Ингве. – Он приехал в Берген, чтобы учиться в Академии писательского мастерства. Писателем будет». Ингве договорился о жилье для меня на окраине, в Саннвикенене. Девушка, которая там жила, собиралась на год в Южную Америку, и пока квартира не освободилась, мне пришлось пожить у брата на диване. Он все время делал мне замечания по мелочам, так повелось издавна, еще со времен «Алрека», когда я стал приезжать к нему на несколько дней. Брат бранил меня за то, что я режу бурый сыр чересчур толстыми ломтями, что забываю поставить пластинку на место, туда, откуда взял, такие же замечания он делал мне и теперь: что я после душа не вытер за собой насухо пол, что на полу после меня остаются крошки, что я недостаточно аккуратно ставлю иглу на пластинку. Так продолжалось, пока у меня наконец не лопнуло терпение. Мы стояли возле его машины, и он объяснял мне, что в прошлый раз, когда мы садились, я слишком резко захлопнул за собой дверцу. Я в бешенстве закричал, что хватит меня учить. И он перестал – с тех пор я никогда больше не слышал от него замечаний. Однако баланс наших отношений не изменился: это я вошел в его мир и в этом мире как был, так и остался младшим братишкой. Обстановка в академии оказалась непростой, новых друзей я там не приобрел, отчасти потому, что все были старше меня, отчасти потому, что я ни с кем так и не сумел найти никаких точек соприкосновения, поэтому я продолжал ходить хвостом за Ингве, названивал ему, спрашивал, есть ли у него планы на выходные, а так как планы у него были всегда, то нельзя ли мне присоединиться. Да, пожалуйста. Прослонявшись целое воскресенье один по городу или пролежав весь день в своем жилище с книгой на кровати, я к вечеру уже не мог устоять против искушения пойти к Ингве, хотя и говорил себе, что не надо бы этого делать, а надо самому придумать, чем себя занять, но в результате все равно оказывался у него на диване перед телевизором и провел там столько вечеров, что и не сосчитать.

Ингве через некоторое время переселился в дом-коммуну, и для меня это было плохо, потому что делало заметной степень моей зависимости от него; не проходило и дня, чтобы я не постучался к нему в дверь, а если его не оказывалось дома, то оставался в общей гостиной, где меня либо вежливо развлекал разговорами кто-то из соседей, либо сидел один, листая музыкальный журнал или газету, лузер лузером с паскудной карикатуры. Я не мог обходиться без Ингве, а он без меня – мог. Так уж сложилось. В его присутствии я, конечно, мог поболтать с его друзьями, оно создавало между нами какую-то связь, но один? Подняться наверх к кому-то из них? Это выглядело бы странным, и неестественным, и назойливым – нет, это невозможно. К тому же и мое поведение тогда, мягко говоря, оставляло желать лучшего, я слишком часто перебирал спиртного и под настроение вполне мог, придравшись к чему-нибудь, оскорбить человека. Прицепиться к его внешности или какой-нибудь забавной привычке.