Прощание

— Нет, не то. Теперь не об этом надо писать! — И, вырвав из рук листок, вдруг раскашлялся, начал искать носовой платок.

Плавник вздрогнул.

— Надо лечиться,— сказал он, успокоившись, глуша в себе чувство досады.— Нельзя губить такой талант, Максим Адамович... Бессмысленно. Надо взять себя в руки, прекратить эти ваши ночные прогулки. Так ведь и здоровый не протянет долго, если не будет спать по ночам.

Богданович смотрел на него, глаза его светлели, но смотрели каким-то отсутствующим взглядом. Поэт заду­мался, и бледное усталое лицо его прояснилось и стало молодым, каким оно и должно было быть. Он тихо, без аффектации заговорил:

— Я не хожу пить в компании или на свидание с лю­бимой. Смешно, но это точно, что у меня даже не было любимой женщины, не было любви. Двадцать пять лет!.. Был идеал, вижу его, но не знаю еще, что лучше — чтобы этот образ был только в стихах или чтоб был он в дейст­вительности.— Медленно встал со стула и подошел вплот­ную к Плавнику.— А не ходить я не могу... горит здесь, в сердце... Так я скорей поправлюсь. Я хожу по ночным улицам, выхожу в поле, на речку, иду росным берегом. А какой рассвет видел позавчера! Вам, может, беспокойно, так я переберусь к кому-нибудь...

— Боже ж мой! — произнес Плавник с нескрываемым возмущением.— Делай что хочешь, только не губи себя.

Максим покачал головой:

— Нет. Я хожу на свидание с Беларусью. Я знаю, что это свидание последнее, что это — прощание... И не могу не ходить.

И он ходил, бродил по Минску и его окрестностям.

Заходило солнце, в красном свете последних лучей блуждал одинокий человек, то наблюдая за тем, как розо­вые тучки дрожат на поверхности реки, то за тем, как зе­леные листья деревьев постепенно темнеют и становятся совсем черными.

Поднималось солнце, и было всякий раз великим сча­стьем видеть, как пробуждается при этом жизнь, как птицы начинают петь радостные гимны рассвету, как исче­зают утренние туманы, как солпце, всесильное солнце, оживляет землю...

Была ночь, звезды мигали в синем небе, а когда вы­плывала из-за туч луна, они бледнели и земля окрашива­лась в зеленовато-лиловый цвет...

Богданович шел с окраины к центру города. Он любил этот город ночью. Он любил ловить обрывки смеха, музы­ки, шаги поздних пешеходов. Воздух был чист, и казалось, городские улицы пахнут полем, полевыми цветами.

Да, он отдыхал после того, что видел днем.

Он мог бы запереться в комнате, покорно принимать заботы милого, чуткого Плавника. Но он ходил по заез­жим домам, по рынку, по улицам, по костелам и церк­вам, и горе, народное горе всюду вставало перед ним. Он долго не мог понять, чего он ищет. Но однажды мысль вспыхнула ярко, точно вечерняя звезда, и Богданович да­же засмеялся. Это же очень просто — ему двадцать пять лет, всего двадцать пять лет! Образ русоволосой девушки с чистым, немного узким лицом, девушки в домотканой мужской свитке, с книжкой в кармане возник перед гла­зами и потом, уже неотступно, шел рядом с ним. Он садил­ся над рекой, и девушка садилась рядом. Он проходил под деревьями театрального сквера, и навстречу шла она. Он наблюдал, как цо утрам остатки тумана тают в голу­бом воздухе — и там он видел ее глаза... «Вероника...» А может, она шутила... Он возвращался пыльный, потный, усталый, но как-то успокоенный и счастливый. Первое, что он делал, когда приходил домой,— это смотрелся в зеркало, которое подарила ему когда-то мать. Он повесил его у окна и, прежде чем глядеться, всякий раз сни­мал.

— Слушай, Ясакар, а я поправляюсь. Ты посмотри — даже загорел.

Плавник видел болезненную желтизну, видел, как ко­жа обтянула его скулы, но или молчал, или переводил раз­говор на другую тему.

— Будем верить, что ты поправишься. Тебе бы на юг, к морю.

Максим вешал зеркало на гвоздь у окна и шутил:

— Хорошо, что мы не верим ни в бога, ни в черта. Нет, я не хочу погибнуть в соленых волнах белопенного, синего моря...— Это он вспоминал свое стихотворение, одно из лучших своих стихотворений, одно из перлов. Он это знал, знал и то, что «Эмигрантская песня» очень по­пулярна среди его друзей.— Нет, Ясакар, я хочу умереть здесь. Только скажи сестре, я не умру в этой комнате, чтобы не доставлять ей лишних забот. Я умру...

Ясакар делает нетерпеливый жест рукой.

— Хватят, ну, хватит! Это же... боже ж мой!.. ужасно...

Вдруг Богданович подходит к столу, перебирает лист­ки, берет один из них.

— Я брожу по улицам и ищу одну девушку. Я встре­тил ее тогда, под Минском. Ее судьба меня очень беспо­коит. Она шутя назвалась Вероникой...— И, помолчав, вдруг резко, не сдерживая чувств, добавил: — Прихожу и пишу. Пишу вот это. Я тебе прочитаю, стихотворение я назвал «Погоня».