Прощание с Марией

Вторая фотография воспроизводила «деталь» первой: мужчину и женщину. Мужчина — очень стройный, совсем молодой, почти на голову выше женщины был в пиджаке, надетом прямо на пижаму с расстегнутым, как у спортивной рубашки, воротом. Был он лысоват, с бачками и подстриженными усами; стоял выпрямившись, крепко сжав левую руку в кулак; можно было догадаться, что у него тонкие, плотно сомкнутые губы и насупленные брови. На девушке было расклешенное пальто, на голове чалма (цветная, насколько позволял судить снимок), стягивающая ее пышные волосы, по моде взбитые надо лбом. Голову она слегка склонила к плечу, на открытой шее чернел маленький крестик, а может, капелька типографской краски. Тяжесть тела девушка перенесла на левую ногу, правую немного согнув в колене, как человек, уставший от долгого стоянья на месте. Губы ее были чуть поджаты, словно от холода. Правая рука мужчины и левая женщины бессильно свисали, как бы отделенные от тела, — они были связаны между собой. Девушку звали Ефтимия Паза, ей было двадцать пять лет, мужчина по фамилии Васкекис был учителем в школе, он не успел надеть костюм.

На третьей фотографии солдат в английском мундире, широко расставив ноги, склонился над трупами. Подпись под фотографиями гласила, что это фашистские греческие войска расстреливают подозреваемых, а солдат на третьем снимке после экзекуции переворачивает каблуком тела расстрелянных и добивает тех, кто еще шевелится.

— Нет, про нас ничего нету, — сказал я, просмотрев газету до конца. — Разве что мне сегодня исполняется двадцать пять лет. Судя по дате. Газета вчерашняя.

— Это действительно интересно, — иронически заметил Член Делегации.

— Пошли, наконец, обедать, — сказал другой Член Делегации, нервно покусывая рыжие усики, которые, месяц уже не подстригавшиеся, свешивались на верхнюю губу.

Мы встали и бодро зашагали к гостинице, где нам подали: hors-d'oeuvres varies[143] и caviar de Cladave[144] на выбор, creme de volatile, din-donneau roti, charlotte russe[145], а также dingac[146] и кофе по-турецки.

Мещанский вечер

Многоуважаемому Станиславу Дыгату

Перевод К. Старосельской

Моя страсть — книги, запахи и размышления, точнее, несколько инфантильные, с эротическим уклоном, мечты перед сном. Вечером, распахнув настежь оба окна, чтобы впустить в комнату тошнотворный запах цветущих лип, которые растут на противоположной стороне улицы, я, не гася ночника, ложусь в кровать — а вернее, на диван, — на хрустящую накрахмаленную простыню, закидываю руки под голову, прикрываю глаза и, следя сквозь неплотно сощуренные веки за шуршащим полетом ночной бабочки, предаюсь своим мыслям. Конечно, я немало пережил во время минувшей войны и даже с известной гордостью рассказываю знакомым, что видел однажды двадцать восемь тысяч голых женщин — а за год намного больше миллиона людей разного пола и возраста, — идущих в газовые камеры, а иногда даже с жаром твержу, что вид этих человеческих скопищ неотступно меня преследует, что, например, в воспоминаниях я еще слышу людской крик, плач детей и трусливое, покорное молчание мужчин и что порой почти реально ощущаю докучливый запах гниющей женской крови, смешанной с потом, и влажную жирную вонь горящих тел, но все же должен признать, что наедине с собой, а тем паче в своих размышлениях перед сном, не имею обыкновения ко всему этому возвращаться. Чаще всего бывает так: устав вглядываться в трепетную тень пляшущей на сером потолке ночной бабочки, я крепко зажмуриваю глаза, и тогда под сомкнутыми веками, как в калейдоскопе, мгновенно возникают разноцветные геометрические фигуры — прямоугольники, неправильные многоугольники, круги и светящиеся пятна, а также линии, полоски, колючие точечки, подвижные пучки прямых, которые, поднимаясь кверху, уменьшаются или увеличиваются, меняют окраску и форму, объединяются, сливаются, делятся и распадаются и наконец убегают куда-то к затылку, а на их место из-под век всплывают новые пятна и линии. Вынужден, однако, признаться, что долго я на них внимания не останавливаю, — это всего лишь перекидной мост к истинно волнующим меня мыслям.

А именно: я думаю о женщинах. О женщинах реальных и вымышленных, которые — естественно — пробуждают во мне невероятную остроту чувств и дарят неслыханное наслаждение. Во время войны, когда я был много моложе, мои мысли занимали девушки моего возраста, казавшиеся удивительно прекрасными и совершенными. Мне тогда в голову не приходило, сколь безобразны угловатые коленки, тонкие ноги, узкие худые бедра и заостренные груди. Только теперь я понимаю, что одна моя ровесница, с которой несколько лет назад я познавал любовь (и о которой до сих пор вспоминаю с сентиментальной нежностью), несмотря на всю свою пылкость и самозабвение, была тверда и шершава, как дубовая кора.