Прощание с миром

Возникающая из камня, далеко возвышающаяся, крупная голова Маркса. Вся фигура энергичная, собранная. Он как бы на трибуне. Одна рука на стопе книг, другая — перед грудью, сжатая в кулак.

Создатель монумента более всего стремился передать это: жест опирающийся и жест утверждающий.

ЛАВКА КАЛАНДАДЗЕ

Я когда в Москву приехал, первый год на Палихе работал. И туда каждое утро трамваем ездил. Трамвай этот, наверно, оттого, что все время на подъем идет, в гору, идет очень медленно.

Идет он по Колымой Грузинской, потом по переулку Александра Невского, но 2-й Тверской-Ямской идет и потом уже но Лесной... Должно быть, самый медленным маршрут.

Одни раз я так ехал, окна трамвая были открыты, и вдруг я увидел какую-то странную вывеску. Над маленькой остекленном дверью было па писано: «Оптовая торговля кавказскими фруктами. Каландадзе».

Наверно, я сто раз не меньше, наверно,— проезжал мимо этой выноски, но только теперь ее заметил... Только теперь дошло это до меня.

За стеклом лавки, в ее окне, горкой лежали орехи, фрукты

разные, инжир сушеный...

Трамвай давно миновал этот трехэтажный кирпичный домик и уже отстоял остановку и медленно полз дальше, а я все сидел на своем месте и думал, какой это Каландадзе такой, откуда он взялся.

Чушь какая-то, право же, нелепость! В Москве оптовая торговля какого-то Каландадзе!

Потом я вышел и забыл про вывеску. Но каждый день теперь она попадалась мне на глаза. И, не в состоянии будучи объяснить появление столь странной вывески в современной Москве, я начал строить всякие догадки и предположения.

И не мог ничего придумать другого: решил, что это старый, дореволюционный частный магазин. Частный магазин, который каким-то образом забыли ликвидировать... А что еще могло быть! Единственный частный магазин в Москве.

Чепуха, конечно... Но дальше этого фантазия моя не шла.

Ядолго еще ездил по этому маршруту и, замотанный, заваленный работой по горло, так и не удосужился слезть однажды с трамвая, посмотреть, что же там такое, почему Каландадзе открыл в Москве частную лавочку. Помню, несколько раз обещал себе встать пораньше, чтобы сойти на той остановке...

Может, я все-таки сделал бы это, но вскоре я оставил прежнюю работу и теперь по преимуществу пользовался троллейбусом и ездил другими маршрутами.

Япозабыл бы о необыкновенной и необъяснимой вывеске на домике по Лесной улице, но дочка моя, которая теперь учится в том лее районе, рассказала мне, как она однажды шла и увидела в окне все эти сладости — и урюк, и финики, и орехи фисташки, и инжир, и чернослив — все, что она так любит, и не утерпела, зашла. Зашла и даже растерялась. Она даже испугалась, в лавке никого нет, а сладости те — прямо в мешках, на полу стоят...

Странный дом.

Ятак бы ничего и не узнал, но неожиданно в один прекрасный день все разъяснилось. Перелистывая один школьный учебник, я прочел о большевистской нелегальной, подпольной типографии, в дни Пятого года устроенной в Москве — в лавке Каландадзе.

Значит, там музей сейчас!

ВЕРЕВОЧКА

Ястоял на палубе, на носу парохода. Дело было во второй половине дня. Через бурный и неширокий Керченский пролив мы плыли верных три часа. Не меньше.

Битком набитый пароход нас вез из Керчи на станцию Сенную.

Ятак-таки ни разу и не спустился вниз. Ястоял, опершись о борт, и смотрел в море, в воду, куда чаще всего и смотрят, когда стоят вот так, опершись о Порт.

Вдали уже вырисовывался болеющий на солнце городок-поселок. Он уместился весь в раковине круто изогнутой круглой бухты. Уже даже видна была его длинная, далеко уходящая в море эстакада.

День был чудный, и небо, и море... Всё в самом лучшем виде.

Тут-то вот, оберегая глаза от солнца и всматриваясь в нежно-зелёную, притененную внизу воду, я увидел этот корень. Он плавал в море, но плавал он не на поверхности, а в глубине. То есть как бы уже' потонул. Длинный, темноватый, намокший корень.

Волна, ударявшая о наш пароходик, немного этот корень поворачивала, переворачивала с боку на бок, и можно было видеть, что бока у него светлые, почти белые...

Яполагал, что это канат или даже просто кусок веревки... И только подольше приглядясь, я признал этот невиннейший корень, а лучше сказать — водоросль... «Бодяга»—как мы в детстве называли эти прочные, как жгуты, такие выросшие в воде и пропитанные водой, быстро высыхающие на берегу растения.

Должно быть, мы все на нее уставились - все, кто был на палубе, разом увидели эту водоросль... Так ведь редко в прозрачной морской воде можно видеть что-нибудь еще, кроме самой поды — тяжелой, по-разному освещенной.

Что же это за корень такой?

И вдруг эта бодяга зашевелилась. Яспервоначалу думал, что мне показалось. Потому что она только еле-еле пошевелилась. Но затем вильнула еще раз и сделала еще несколько энергичных движений...

Нет уж, никакая это не бодяга и не водоросль. И уж тем более — не корень... Менее всего это было похоже на корень.