Прощание с миром

Я помню еще, как в те же самые дни отсюда, из этого хутора, я ходил в Митаву. Митава, так тогда назывался этот город, была километрах в шести, я думаю, или в семи от нас. Мы ходили туда с младшей сестрой, тоже уже немолодой женщиной. День был дождливый, было очень слякотно. По тропе, выводившей из хутора, мы дошли до поворота, до шоссе, и по осенней грязи, которой было уже много к тому времени, дошли до города. Митава была сильно разрушена, больше, чем мог быть разрушен такой маленький город. Не помню, зачем мы туда ходили, что там делала моя хозяйка, магазины, помнится мне, не работали, но хорошо помню, что на перекрестке улиц, в сквере на маленькой площади, меня поразил из камня вырубленный довольно высокий памятник. На гранитном постаменте стоял человек с мечом. Немножко странная у него была поза. Он стоял на одной ноге, а другая, согнутая в колене, у него была поднята… Моя хозяйка, эта женщина, с которой я пришел в Митаву, объяснила мне, что странная фигура стоящего на одной ноге человека изображает Лачплесиса, народного героя, сказочного богатыря. Он стоял на углу этих улиц, придавив ногой тевтонского рыцаря, немца, поставив ногу ему на грудь, и когда немцы пришли сюда, взяли город, они вырубили из-под ноги Лачплесиса этого придавленного им, поверженного на землю рыцаря. Так она тогда мне рассказала, и я до сих пор не знаю, так ли это было, действительно ли под ногой легендарного героя и богатыря лежал немец, тевтон… Но сам я в те дни видел под ногой Лачплесиса отнюдь не отвлеченного средневекового рыцаря, а конкретного тогдашнего немца, фашиста — в каске, в мундире, с погонами, эсэсовца из гренадерской дивизии, — с небольшой цилиндрической гранатой, пристегнутой к поясу, к ремню, с плоским, в черных ножнах, штыком, притороченным с левого боку… Вероятно, памятник изображал даже не просто немца, а условного, хотя и извечного, врага, теперь уже поверженного, попранного, — олицетворение побежденного Лачплесисом зла…

Вот то, что мне запомнилось из этой моей случайной экскурсии в Митаву.

Вскоре после того мы были переброшены на новый для нас фронт, в самую середину наступления, которое очень скоро началось, в Польшу были переброшены, под Варшаву, и мы уехали из этого хутора, что стоял возле дороги, под Митавой. Я теперь уже не помню куда. Куда-то ближе к той станции, с которой нам через некоторое время предстояло грузиться и эшелоны. Но я хорошо помню последний день, когда мы уезжали от наших хозяек. Было это в полдень, в первой половине дня. Я только что опять-таки пришел из подразделения, от комбата, в батальон к которому я всякий раз, когда на то предоставлялась возможность, ходил. Пришел как раз в то время, когда товарищи мои заканчивали погрузку, уже даже борта машины были подняты. Наши хозяйки, эти две сестры, стояли тут же, на крыльце, наблюдая за нашими поспешными и, как видно, неожиданными для них сборами. Мне уже надо было лезть туда, в кузов, в ящик, и котором я так не любил ездить. Все ужо сидели там. Все уже было сложено, и надо было уезжать. Я подошел к нашим хозяйкам, чтобы попрощаться с ними. И когда я прощался, та, что была постарше, достала что-то из кармана — из фартука, который был на ней, — и вложила мне в руку, что-то завернутое в белый батистовый платок. «Это — вам», — сказала она. Что это было, я не знал и очень смутился. Я развернул платок и посмотрел, что такое там было в нем, и увидел часы, когда-то, должно быть, карманные, а теперь переделанные на наручные, с вдетым в них белым узким ремешком. «Павел Буре» они назывались. Так и было написано на них — «Павел Буре, поставщик Двора Его Императорского Величества», старинные еще часы, откуда, из каких шкатулок, из каких укладок извлечены они были на свет! Я немножко растерялся — и рад был и в то же время растерялся, не знал, что мне делать, как быть… Вытащил деньги, они у меня были близко, тут, в нагрудном кармане гимнастерки, только что недавно получил жалованье, еще не истратил, да и не на что было тратить, и все, что было, несколько бумажек, немного, конечно, рублей, кажется, шестьсот тогдашними, пытался сунуть этой женщине, — от глупости, конечно, от растерянности полной, сдуру, что называется. Но она отвела руку с этими моими и самому мне уже противными бумажками. «Это вам, — сказала она опять, — вам. Подарок».

Как уже сказано, я был очень смущен, и смущен и растерян, не знал, как мне быть и чем отвечать. Я смущенно, ненаходчиво поблагодарил и полез в кузов.

Я потом долго носил эти часы, дошел с ними до Берлина до самого, пока там, в Берлине, в рейхстаге, мне не достались другие, нынешние, которые я и теперь еще время от времени ношу.

В ДРУГОЙ СТРАНЕ

Глава первая

Дорога была белой и не очень широкой, а кругом стоял лес. Солнце еще не поднялось высоко, и внизу на дороге лежала плотная тень. Лес был еще голый и сырой, там было темно и оттуда веяло холодом.