Прощание с осенью

— Нет, существуют различные степени, существует целая иерархия качественно разных непосредственных данных, внешние и внутренние качества: боль, ощущения органов, комбинации их в виде так называемых жизненных ощущений — я, естественно, исключаю из их числа религиозные, высшие чувства, притом самые важные: непосредственно данное единство личности как формальное качество, «Gestaltqualit"at» всего для данного «я» и раздвоение меня на «я» и на мир. Именно там источники религии и искусства. Именно в этом бытии, единственном в своем роде, нам непосредственно, а не в дефиниции, дана идея личного Бога, реальным отражением которого мы являемся.

— Ах, только не будем об искусстве. Я слишком его презираю. А кроме того, предупреждаю вас, святой отец, что для Корнелиуса — и я говорю это, потому что вы в большой мере психологист — единство личности не есть нечто непосредственно данное.

— Для меня Корнелиус не является непогрешимым оракулом. Множественность мира, однако, — не множественность существования Бога. Абсолютное единство тождественно Небытию, а стало быть, Бог должен быть множественностью в своем лице, и является-таки Троицей, конечной в своей троичности, ибо представляет любовь, разум и веру, высшую веру в самого себя — три личностные начала, изначально осуществленные вне времени.

— А вы знаете, святой отец, о чем я иногда думаю? Что если Бог на самом деле существует, то Он является чем-то таким, что несоизмеримо с нашей мыслью, что Он должен очень смеяться, когда слышит, какие мы тут мысленные фортели выделываем, чтобы как-то управиться с Ним...

Ксендз Выпштык закрыл рукой рот Гели и зашипел:

— Молчи, молчи, молчи! — после чего говорил, как бы не возвращаясь к предыдущей теме: — Понятие Бога как предельной, обладающей бесконечными атрибутами Единичной Сущности является высшим. У нас этика едина с метафизикой и проистекает из тайны Троицы и общности всех в личном Боге — высшей из реальных тайн, в противоположность тайнам искусственным, например, четвертого измерения в обычной жизни, духов на спиритических сеансах и в теософии, — кричал уже не способный обуздать душевный подъем отец Иероним.

Только теперь он оторвал руку от ее рта, который уже начал сладострастно дрожать под его ладонью. Геля достала из шкафчика пурпурную посудину и с отвращением сплюнула. Выпштык не заметил этого. Скрытая где-то аж в «железах», а не в жалком подсознании, в высшей степени извращенная в своих проявлениях любовь к Геле, сублимированная в другом измерении, исходила кровавыми испарениями метафизической страсти. В миллиметре за тонкой перегородкой стоял обыкновенный, хамский, рогатый черт с вилами и с котелком смолы и ждал. Но отец Иероним умел быть властелином даже столь умело замаскированной страсти. Как человек первобытный, мужик, с инстинктами слегка разнузданными, что наследственно, что лично, он легко справлялся со всем балластом чувств с помощью маленького воздушного шарика идеализма, специально ради этой цели надутого. Кроме того, он был прямолинеен, спекулятивно разумен и даже по-человечески, в среднем, попросту добр, как тысячи других бедных людей, — всю его «необыкновенность» составлял священнический сан. Как и большинство современных ему образованных людей, сам Выпштык на деле не имел ни малейшего понятия о том, кем он является. Сейчас он испытывал к себе жуткое отвращение. Мало того, что он позволил разговору впасть в пошлый тон — что было привилегией Гели Берц — лишь красота и богатство гарантировали ей психическую безнаказанность таких проявлений, мало того, что он допустил нескромность, возможно, непропорциональную в сравнении с не достигнутой еще целью, он ради этой цели изменил даже некоторые свои собственные взгляды по принципиальным вопросам. К тому же он был почти разоблачен. Он попытался еще раз поднять все на соответствующую высоту.

— Смотри, жалкое созданье, на величие концепции, которое я тебе показал. Смотри холодным взглядом своего бесплодного семитского умишка. Углубившись в этот лабиринт самой мощной мыслью, ты всякий раз будешь натыкаться на стену, которую невозможно преодолеть, перед которой ты будешь вынуждена остановиться, не зная, что за ней пустота; ты набредешь на бездну, которая и впрямь окажется без дна, со звездами наверху и внизу, а не какое-то там искусственное наваждение, старательно обложенную подушками иллюзорную бездну нашей философии, вернее — философии, в которую можно прыгнуть, не причинив себе никакого вреда.

— Для некоторых эта обложенная подушками бездна — палата сумасшедшего дома.

— Но не для тебя. Я тебя хорошо знаю. Прежде чем сойти с ума, ты покончишь с собой. А я не отдам тебя смерти.

Наступила тишина. Через опущенную занавеску сочился пурпурный свет. Где-то вышло солнце из-за туч.