Прощание с осенью

Трансцендентальная безысходность ситуации и неразрешимость связанных с нею проблем стала ясна, как солнце, как дважды два. И все-таки приходилось залезать в тот клубок противоречий, коим является жизнь, та, о которой принято говорить в психо-социальных измерениях, обычная даже в своих необычностях, и, что хуже всего, углубляться проблемы, существующие уже на втором ярусе, там, где обитают неизменные конечные понятия и их конечные связи, т. е. — в сферу Общей Онтологии. Несоответствие этих двух миров становилось все более мучительным и бессмысленным. Так в эмульсии растительного масла с водой, даже тщательнейшим образом перемешанной, всегда при достаточном увеличении можно различить отдельные капельки жира. «Однако в глубинах бытия, у самых основ его, есть какой-то адский нонсенс, притом скучный. Но эта скука — продукт нашего времени. Когда-то она была великой и прекрасной. Сегодня тайны не стало, и все меньше становится людей, понимающих это. Придет время, и монотонная серость скроет все на долгие, долгие годы еще до того, как погаснет солнце». Тут ему на память пришла книга Аррениуса «Судьбы планет», и тогда уже не метафизическое, а геолого-астрономическое уныние на мгновение сокрушило его. «Что же получается, полный „апренуледелюжизм“[3]? А человечество, а всеобщие идеалы, а всеобщее счастье? От общества не улизнешь, браток, из него ты вышел, и никакие абстракции тебе тут не помогут», — как-то сказал этот проклятый Темпе. Круг противоречий сомкнулся над мыслью, как вода над брошенным в нее камнем. Хватит. Атаназий вдруг застыл в ощущении неотвратимости последствий своих решений. (Прежний мир беззвучно провалился в какую-то невидимую со сцены сознания западню.) Даже если бы он находился сейчас на содержании (в чем его подозревали в связи с романом с госпожой Бир), это не изменило бы ни на йоту его совершенной на данный момент пропорции психических данных. Как пушечное ядро, вылетевшее из таинственной бездны бытия, он летел, чтобы грохнуться о край своей жизни и разлететься на куски с той же самой бессмысленностью, с которой и все остальное спешит к своему концу. А кой-какие деньжата и у него, помощника адвоката, все же водились.

«О, если бы все происходящее я мог представить в виде функциональных, а не причинных связей», — подумал он с завистью к какому-то неизвестному и даже невообразимому господину, который, можно допустить, все именно так и делал. «Ничего не разделять на пошлые комплексы причин и следствий, не искать крошечных целесообразностей, а чувствовать наплывающие волны блаженства и страдания в запутанных переплетениях Бытия как целого, в бесконечном сопряжении всего со всем, граничащим с Небытием, с Абсолютным Ничто. Словом, психология амебы...» К счастью, мелкие заботы, связанные с выходом из дома, прервали эти мысли, а вернее недомыслия. «Так Бог переживает Космос», — еще с трудом, но уже совершенно неискренне «домыслил» он. Состоявшийся только что телефонный разговор словно пролетел где-то рядом в виде стучащих друг о друга металлических бляшек с терпким привкусом неизбежности совпадения событий. «Я должен изменить ей сегодня же, иначе она тоже не будет счастлива — последний день, — завтра я уже буду не в силах сделать это». Он приклеил эти слова к текущему моменту, налепил, как марку на конверт с вложенным в него пасквилем. Больше ничего не приходило ему в голову, и страшное чувство большой беспричинной любви к Зосе Ослабендзкой, его невесте, снова навалилось на него невыносимой тяжестью. Он чувствовал, что нет больше сил для выполнения замысла, а не поддающийся анализу грозный вал еще более сильного чувства вздымался перед ним, вырастая до непостижимых размеров. Как еще можно перескочить через это непреодолимое препятствие? Как можно так беспричинно, так безоговорочно, даже без веры в эту любовь  т а к  л ю б и т ь — и м е н н о  т а к? Даже сам Струг не смог бы описать это.

Он понимал, что возвращение к одной из прежних любовниц ничего не даст: какая-то пыль по сравнению с ужасными железными гирями, которыми из последних сил он все еще жонглировал, улыбаясь наблюдателю в себе, заменявшему ему в такие моменты публику. Безмерная грусть, связанная с необходимостью этой запланированной измены, застилала, как наступающая долгая непогода, весь его психический горизонт. А если без этого?.. — душила его мука невыносимого чувства, пожирающего все, как злокачественное новообразование. Он подумал такими вот словами: «Кушать, собственно говоря, нечего, ибо я — ничто. А впрочем... жизнь, она одна». Этот малоприятный трюизм впервые дошел до него по-настоящему, и он решил во что бы то ни стало защищаться. Еще чуть-чуть, и он расплакался бы. Но он стиснул зубы, сделал над собой усилие и проглотил большую порцию выпавшей в осадок горечи.