Прощание с осенью

Информация

Х в а з д р ы г е л ь  (Б у л и с т о н), 4 6  л е т. Замкнут в своем материалистическом мировоззрении, как в сейфе. Он, казалось, «жил» в физикальной реальности Леона Хвистека: производил впечатление человека, не видящего цвета, не слышащего звука, не ощущающего прикосновений. Реальностью для него был ложный образ мира, построенный в соответствии с новейшей физической теорией. Сейчас он, разумеется, «верил» в электроны, а непосредственно данные качества считал значками, «которыми мы обозначаем такие-то и такие-то физические связи». Но кто обозначил это таким образом и почему именно так, его совершенно не касалось. Психологизм Маха и Корнелиуса не задерживался в его мозгу, как вода на покрытой жиром коже. Странный это был анахронизм в биологии в отношении начинающейся оргии витализма, скрытым последователем которого был даже ксендз Выпштык и его ученик Атаназий. Кроме того, Хваздрыгель был известным биологом (не признававшим существования жизни) и автором теории микро- и мегалоспланхизма и зависимости психологического характера индивида от преобладания силы симпатического, или блуждающего, нерва. Все человечество (и народы тоже) он делил по этому признаку на две несоразмерные друг с другом части. Ростом мал, побрит, с пышной седеющей шевелюрой.

З е з я  (Ж е л и с л а в)  С м о р с к и й. Д а л ь н и й  к у з е н  Е н д р е к а. 4 5  л е т. Худой, непомерно высокий, напоминающий штатив от аппарата. Блондин. Часто надевающий и снимающий очки. Палевые, слегка опущенные усы. Безукоризненно одет. Абсолютно наркотизированный очень редкими южноамериканскими «дрогами». Он говорил о себе: «Я — «дрогист», милостивый государь. Ендрусь? Ah non, c’est un snob des drogues — et «de la musique avant toute chose»[29], если уже ничего другого не может быть». Из-за недостаточной длины пальцев он сам не мог исполнять свои фортепьянные композиции, отчего очень страдал. Он принадлежал к числу самых способных учеников Кароля Шимановского. Но теперь его музыка омонструозилась до не известных до сих пор никому масштабов. Шенберг, нео-псевдо-контрапунктисты вместе с классическими пораженцами и ультрабусонистами, и брумбрумбрумистами, и «pure nonsens’ом»[30] школы техников-акциденталистов из Нижней Засмердяевки, что в Бескидах, искусственно изолирующие себя от культуры, были ничем в сравнении с его сатанинскими конструкциями. Он сохранял конструкцию даже в самой дикой музыкальной разнузданности, как Людовик XV этикет среди самых безумных оргий.

Зезя утопал в славе, но не пользовался ею, потому что не мог, так же как до недавнего времени Логойский не пользовался титулом, хоть и мог это легко сделать. Как и Атаназий, немного завидовавший его маске графа, в силу которой тот был хоть чем-то, пусть даже только в Готском Альманахе, так же и Ендрусь завидовал (тоже немного) славе Зезя и скрыто страдал именно от того, что теперь он всего лишь «турист среди развалин». Им обоим завидовал Саетан Темпе, что они могли быть как раз теми неопределенными созданиями, в то время, когда он был вынужден (непременно вынужден) быть общественным деятелем; а всем троим вместе завидовал Хваздрыгель, мечтавший в глубине души вырваться из научной работы в общественную жизнь или искусство. Но все превосходила зависть отца Иеронима, она была столь велика, что даже не умещалась в сознании и была до неузнаваемости трансформирована в страсть проповедовать и назначать невыносимые покаяния. (Таким образом, никто не был доволен своей судьбой. Но разве это не является также «eine transcendentale Gesetzm"assigkeit»[31], через которую вообще что-то происходит во вселенной? Если бы все было лишь тем, чем оно есть, и если бы каждый элемент существования не рвался куда-то еще, разве не было бы это тождественно абсолютному небытию? Именно поэтому целостность существования с виталистической точки зрения следует принять не как совокупность существ, а как их организацию, что-то вроде растения. Ибо предположение о наличии одного-единственного существа предполагает также и небытие.) Так порой думал Атаназий. Но пока оставим это; здесь важно то, что Зезя Сморский, хоть он в том пока не признался, завидовал каждому, кто не был художником и не должен был сойти с ума, каждому, от кого судьба не требовала «rancon du g'enie»[32].