Прощание с осенью

— Не из их числа, тогда из чьего ты числа? Для меня ты — типичное проявление псевдоморфоза, если прибегнуть к понятию Шпенглера, которое он позаимствовал из минералогии: если формы, предшествующие данному явлению, достаточно четкие, а новое содержание само их не создает, то оно вливается в них и застывает наподобие несуществующих образований прошедшей эпохи, которые уже успели сгнить, рассыпаться в прах и развеяться. Твоя поэзия и есть такой псевдоморфоз. И это доказательство слабости. Может, пара русских на фоне их революции и создали что-то действительно новое; там, в России, материал перестал быть содержанием пропагандистской брошюрки в стихах — он сросся с формой, которая, как живой росток, пробила слои древних залежей. Но и этого мало. Те слои, что сейчас подают голос, не создали радикально иной художественной формы, и не создадут. Слишком много им есть что сказать по поводу брюха и его прав. А время идет...

— Счастье состоит лишь в набитом брюхе. Все ваши проблемы — надуманные. Только в полной потере человеческого облика, причем намеренной, лежит истинная положительная граница человечества: ничего ни о чем не знать, ничего не принимая к сведению, вести приятное растительное существование. Вся культура оказалась блефом; путь был прекрасен, но он завершен: не к чему больше стремиться, нет пути, кроме нашего; нет истины, наука ничего не дает и вся погружается в технику. Искусство — это серьезная игрушка для бесплодных эстетических евнухов — на самом деле: кто хоть раз увидит то же, что и я, тот никогда не вернется в этот псевдочеловеческий мир. Было хорошо, но все закончилось — и теперь только надо использовать в наших целях положительные достижения этого. Танцульки и спорт — вот одни из элементов оглупления; потеря человеческого облика на этом фоне дело плевое. То, что фашисты, эти величайшие в мире паяцы, закрывают дансинги, говорит в пользу моего тезиса. Но это только пролог — революция запрограммированных скотов! Считаю, что материализм в марксизме до сих пор был замаскирован. И кто я такой, это когда-нибудь выяснится, дорогой мой Тазя. Знаю, что сил мне хватит.

Он страшно напряг мускулы, распиравшие зеленоватую курточку. Кто-то раздевался в прихожей, встреченный прибиравшейся сторожихой.

— И что же твои собственные стихи во всем этом? — спросил Атаназий, немного обескураженный открытостью постановки вопроса и не находя пока ответа. — Это тоже проявления целенаправленной утраты человеческого облика?

— Не шути, за этим популярным термином скрывается поистине глубокое содержание. А что касается моей поэзии, то она не является ни продуктом вашей дурацкой Чистой Формы, ни художественным решением проблем общества или как там — потому что я никогда не понимал вполне всяких там универсалистов. Искоренять ложь — наша культура завирается вусмерть. Мои стихи — чистая пропаганда правды, а искусство использовано грубо, открыто, как рабочий скот.

(Атаназий был под впечатлением простоты и искренности Темпе: он завидовал его силе и вере.)

— Но скот пока еще не преднамеренный, — весело сказал Логойский, входя без стука. Сегодня он впервые позволил себе кокаин с утра и был в прекрасном настроении. Он не знал, что именно в этот день он подписал себе смертный приговор — если не физической, то духовной. Теперь ни одно мгновение, ни днем, ни ночью, не было свободным от страшной отравы или жажды обладания ею.

— А, приветствуем господина графа! — ответил с иронической, нарочитой вульгарной униженностью Саетан.

— Без глупых шуток, господин Темпе, — грозно буркнул Ендрек, внезапно помрачнев и надувшись. Он решил воспользоваться этой шуткой и отныне обращаться к Темпе на «вы». Логойский не выносил, когда ему напоминали, что он всего лишь граф.

— Почему же вы своих лакеев не упрекаете теперь в этой титулатуре. Вспоминаю свой визит в мае прошлого года...

— Ну, ну, оставим эту тему, — проворчал Логойский, слегка покраснев. — Я не знал, что вы уже успели повидаться с моими слугами.

— Господин граф изменился: у члена партии СД теперь дворец, а говорят, что причиной этого стало как раз то, что пожилой господин от расстройства ноги протянул.

— Господин Темпе, а вернее, товарищ Саетан, примите, пожалуйста, к сведению, что я не люблю не одобренных мною фамильярностей.

— Что-то раньше вы не так боролись с фамильярностями, товарищ Енджей, — без зазрения совести выдал Темпе, щуря левый глаз.

Атаназий понял: Темпе был одной из мимолетных жертв Логойского в его инверсионных порывах. Это была, впрочем, так называемая «амфибия». В настоящее время он прибегал к инверсиям только в целях вербовки и подчинения нужных ему мужчин. «Ну да, ведь в бытность лейтенантом он служил в gwardiejskom ekipaże, ничего удивительного», — вспомнил Атаназий.

Л о г о й с к и й. Раньше это раньше, а сейчас давайте соблюдать новую дистанцию.