Прощание с осенью

Этот разговор в своей обыденности был более странным, чем все то, что предшествовало этому. Обычный день, тот, которым покрывается пропасть тайны бытия, как трясина коварным покровом водорослей, вдруг приобрел новое измерение странности, но не метафизической, а чисто житейской. «Это та странность, которой живут обычные люди в исключительные моменты, без каких бы то ни было религиозных экзальтации, та, которую ощущает офицер, играющий на балалайке какой-нибудь девчонке (почему именно такое сочетание?), банковский служащий на танцплощадке, подозрительная (всегда одно и то же) замужняя женщина в какой-то провонявшей плохим табаком и дешевым одеколоном квартирке бедного пижона — та третьеразрядная странность, которая присутствует во всех романах, за исключением „Нетоты“ Мицинского. Нет — пусть происходят даже страшные вещи, но — в измерениях истинной метафизики. Значит так, почитать Гуссерля или Рассела, а потом насиловать кого попало, ибо сам половой акт — нечто в высшей степени странное и во всех религиях, за исключением самых первобытных, он связан с обрядами. Что еще остается? Стать священником, или как?»

— Да, наверняка будем. Зося причащалась утром, устала, потому и не пришла. Так, стало быть, сегодня в шесть?

— Да, опять встретимся здесь.

Разговор прервался. Они оба чувствовали, что наверняка знают одно и то же, только они двое, здесь и во всем мире, уже вне всякой обыденности и даже странности. Начиналась новая большая любовь, выросшая на несправедливости в отношении других и мучениях тех других — в этом была вся ее цена и ценность. Подсознательный психический садизм Атаназия в соединении с физическим мазохизмом придавал этой комбинации сатанинское очарование. В ней была противоположность. Это удовлетворяло амбиции обоих. Их разделила смешанная толпа гоев и семитов, они вышли порознь: он один, она под руку с женихом.

Завтрак у Берцев, на котором подавали совершенно невероятную еду (описание потребовало бы особой книги), прошел в угрюмом настроении. Известие о запланированном на завтра государственном перевороте испортило настроение даже самым большим оптимистам. Его доверительно сообщил обществу сам Берц, получающий новости самые верные и самые свежие. Устраивало эту как бы демонстрацию самое правое крыло социалистов, а точнее — военная партия генерала Брюизора. Какой-то старик говорил:

— Господа, это верно, как дважды два. Некая партия организует государственный переворот — самая консервативная из революционных, — о фашизме у нас и речи нет. У нее, конечно, в начале такой истории большее по сравнению с другими количество голосов в действующем парламенте, и меньше всего она представлена в обществе. Такая авантюра выбивает из равновесия все общество, но прежде всего армию, которая становится на все это время, до следующего переворота, значительно более податливой к агитации и менее дисциплинированной. Неудовлетворенная и находящаяся в меньшинстве более радикальная партия делает то же самое, ибо общие принципы всех социалистических партий не позволяют прибегнуть к более сильным репрессиям в отношении более радикальных партий.

— Исключение составляют коммунисты, господин барон, — вклинился кто-то.

— Верно, — продолжил тот же самый голос, — потому что они — последняя партия, имеющая за собой самое большое количество самой малокультурной массы и им некого уже угнетать, то есть те, что выше, — могут, а те, что ниже, — нет, они крайние. Как камень сверху летит вниз, так и этот процесс обобществления человечества должен пройти как раз по этой линии. Результат такого аукциона заранее известен.

— Но коммунисты уже отступают.

— Наверняка временно. Колебания и попятные движения неизбежны. Весь мир находится в состоянии колебаний. Но существует также некий закон возрастания социальной энергии — не все процессы обратимы. Широта амплитуды этих колебаний зависит от культуры данного общества.

— Вы что же, господин барон, коммунист? — Кто-то весело засмеялся.

— Я — архибуржуй, который всего лишь ясно себе представляет, что должно случиться, и не прячет голову под крыло...