Прощание с Россией

Словом, для кого Калуга - малый Петербург или что иное, а для меня навсегда - тюремная психушка, ожидавшая не только Жореса...

Прощаться с Конягиным через Калугу?!

Нет, не захотел я замутнять Калугой своих последних дней в России. Порасспросив всех, кого мог, избрал другой путь. Через станцию Сухиничи, которую помню расстрелянной в упор и немцами, и советскими, изрытую воронками от бомб.

Примчался на вокзал - через Сухиничи любой поезд идет. Подвернулся скорый Москва - Ивано-Франковск. Вижу, стоит гренадерского роста женщина в пушистом оренбургском платке, воздвигнутом при помощи заколок на голове тюрбаном. Лицо белое, властное, чуть брезгливое.

Потоптался, а затем все же подошел.

- Здравствуйте, профессор Архипова, я вам сдавал двадцать лет назад историю средних веков.

Профессор Архипова поглядела на меня пристально, чуть откинув голову с башней. Кивнула. Сказала, что знает мою многолетнюю "эпопею". Познакомила со своим мужем, мрачноватым человеком в ватнике и туристских ботинках, который прижимал подмышкой старенький портфель без ручки. Выяснилось, и он историк. И знаменитый, в разных газетах поротый...

Потолковали о том, о сем, оказалось, они тоже едут в Козельск, вот только в гостиницу, увы, не дозвонились. Родных-знакомых там нет...

- А что вам тогда в Козельске?

Они поглядели на меня, как на несмышленыша, и - улыбнулись, похоже, не поверив моему дремучему неведению.

Мы не садились в поезд, ожидая, когда со ступенек вагона сойдут провожающие. Но провожающие почему-то не сходили. Выяснилось, они тоже уезжали. Я обомлел. Всю Россию исколесил, но никогда не видел, чтоб дальний столичный поезд отходил набитым, как подмосковная электричка, битком.

Висеть на подножке холодно, да и опасно, пробились в тамбур. Кто-то начал стучать сапогом в запертую вагонную дверь, наконец открыли, а внутри тоже стоят спресованно, туго - плечом к плечу.

Духота. Она крепла, казалось, с каждым поворотом колес: обострился терпкий запах потных тел. Женщине на верхней полке стало плохо, ее сняли вниз, дали ей смоченный в воде носовой платок.

Заохала толстуха у окна, что в такой жарыни курицу ей не довезти...

- В Калугу не поехал, а все равно вагонзак, - вырвалось у меня раздраженно, и Архиповы воскликнули удивленно: "При чем тут Калуга?!"

Они были мокрыми, точно под ливень попали; переминались с ноги на ногу вот уже четвертый час; страдали молча.

- Эх, да в такой теснотище, да мягкую поповну, - весело прозвучало из тамбура, и все захохотали. А кто-то, прижатый дверью, заметил:

- Теснее, да честнее...

Теперь уж выражать неудовольствие было просто неприлично.

...Побегали по городку Сухиничи, долго волочились с вещами до станции междугородних автобусов. Ноябрь на дворе, автобусы ледяные. Профессор Архипова взяла у мужа портфель, достала оттуда зеленую папку, полистала удовлетворенно.

Дорога в Козельск пустынна, заброшена, валяется на обочинах, похоже, со времен войны какая-то "колючка". Просторы, тишина, только автобус погромыхивает. Не верится, что только что был нервный, взвинченный гомон Москвы, стоячий вагон в Ивано-Франковск. Словно ветром унесло сутолоку, мчимся в тихую вечную Русь, где, слышал, течет речка Жиздра.

Простился с историками у Жиздры, они в гостиницу, а я по адресу на измятой бумажке. Свернул на сонную улочку, по которой ехал на велосипеде, пугливо озираясь, подвыпивший солдат.

Рычавшая, скалившая зубы овчарка тащила за собой парня в милицейской фуражке и патрульных солдат, каменный топот которых был слышен задолго до их появления.

Похоже, это не добрый собачий Каргополь...

Обитая клеенкой дверь инженера Конягина не открылась, сколько ни стучал. Правда, не колотил столь исступленно, как тогда, под Москвой. Однако дверь ту, в землянке, из толстых досок, представил себе вдруг так явственно, что даже сердце зашлось. И давний шорох, и звяканье запора...

Повернул обратно, в гостиницу. По дороге прошел небольшим парком. Безлюдье. Каток в сыром снегу, нерасчищен. Выбрел к Жиздре, взгляд скользнул по каким-то монастырским строениям за рекой, белокаменному собору... Начались вдруг фонари, похожие на огромные бутафорские ландыши. А между ними, в высоту "ландышей", красуются какие-то гипсовые птицы дикого вида.

Историки все еще топтались внизу у оконца администратора гостиницы, который устало повторял свое "нет! "и "не будет!".

Кажется, все уже были порядком раздражены: после "стоячего вагона" "стоячая ночка"...

- И чего вас принесло в праздники, - ворчливо сказала женщина в белом переднике. - К солдатам родители приехали, жены... На частные квартиры? Никого ваш рубль не интересует! Кто это будет себя стеснять. В революционный день... Ладно, поставлю вам раскладушки в коридоре.

- А что это за страусы у вас пасутся в ландышах? - с досадой спросила профессор Архипова.

- Это не страусы, - почти обиженно ответила служба в белом переднике, это фламинги. Гордость города Козельска!

Архипова нервно поправила на голове свою оренбургскую "башню", воскликнула оторопело:

- У них Оптина Пустынь, а гордость города - фламинги из гипса...