Прощание с телом

В следующий раз я обнаружил солнце уже в районе маяка, его синеватая плоть суетливо приседала за ивы, над ним висел багровый полог грозового фронта. Я протянул руку к кофейной чашке и отпил остывшей жижи. Пир был в самом разгаре: я насчитал штук шесть початых бутылок всевозможных напитков, самым безобидным из которых выглядел ополовиненный Гордон. Разгоряченный Бориска поглаживал разведенные колени хохочущей пухленькой шатеночки, устроившейся с ногами в пластмассовом кресле боком к столу с нашей бутылочкой Poteen в мягких ручках, а длинная узкая брюнетка с мальчишеской стрижкой — напротив меня — с деланым равнодушием нюхала коньяк и косила на них злыми глазками сквозь маленькие золотые очочки. «Твой Коровин проснулся», — сказала она, явно желая отвлечь приятельницу, и ее голос показался мне знакомым. «Ну, наконец-то, — живо откликнулась та и, повернувшись ко мне и состроив серьезную мину, заворковала с блядским московским наездом: — А скажите мне, знаменитый Коровин, как это вам удается… и вообще, откуда такие печальные глаза? Нет ли в вашей жизни какой-нибудь тайны? Расскажите о себе: кто вы, загадочный Коровин?»

Кто? Я бы этой суке, конечно, сказал: кто тут в пальто, как это принято в таких случаях, — терпеть не могу салонных прошмандовок, но Борька меня опередил: «Мы — Николай Васильевич! — вдруг объявил он и пояснил: — Понимаете? Мы — одно лицо. Когда наши близкие убедились, что мы — Николай Васильевич, то они, чтобы не путать нас, его назвали Коровиным, а меня — Шаляпиным! Это так просто! А тайна жизни у нас такая: мы очень одиноки, особенно я». — «Ты мне уже об этом говорил два раза, — погрозила ему пальчиком пухленькая. — Не мешай, что ты не даешь человеку слова сказать, пусть сам, мне интересно, он же пи-са-тель, он средоточие русской души, где его волнующий логос?! У меня надежда тает. Не дуйтесь, гениальный Коровин, давайте выпьем ирландской самогонки, а потом я возьму у вас интервью. Пустите, Шаляпин!» — при этом она сбросила Борькины лапы, шарившие в поисках радости выше известного предела, выбралась из кресла и, навалившись на стол, приблизила ко мне свою круглую мордочку. На меня повеяло мокрым ветром, будто где-то внизу, по речке, прошел шумный шквал.

Я вздрогнул, огляделся и увидел то тут, то там отблески молний над вересковой пустошью. Что за блядство? «Эй, ответьте, если вы способны»… — заорал я не своим голосом и тут же у меня над головой раскололся черный гром. Эти дико захохотали, а потом, успокоившись, пухленькая сказала, кивнув на меня длинной: «Молодец! Какая отточенность слова! Действительно, великий литератор! Давайте выпьем за него». Я помотал головой, из последних сил сопротивляясь тьме, медленно расползающейся во внутричерепном пространстве, и прошептал: «Кто вы? Кто ваши родители?»

Я машинально проглотил налитое мне ведьмами зелье. Оно было дьявольски крепкое, но вкусненькое — слабенький такой, миленький привкус первачка, насколько я разобрал, потому что махнул залпом граммов, наверное, сто. Длинная прищурилась в мою сторону своими злыми очочками и процедила сквозь зубы: «Здоровенный какой, ненавижу!» Вокруг хлынул дождь. «Ухнула жаба. Летим!» — взмахнула рукавами пухленькая, и все стало меркнуть. «Сама ты — жаба, — равнодушно проговорила из темноты ее длинная подружка, — опять за свое. Ты мне что обещала, вспомни?» — «А ты мне что обещала? — в тон ей ответила пухленькая. — Вот и давай без сцен. А то заладила: ненавижу, ненавижу. Не прикидывайся аутичной, как можно не полюбить такого зайку? Хочешь быть его музой? Ты же хотела, или передумала, а? — захихикала она и пропела: — Ох, называют меня все фригидною, для чего же он ходит за мной…» — «Какая ты сука, Элла, какая ты гадина!» — обиделась длинная.

А меня поразила догадка: Элла! Знакомое имя — вот что значит вовремя тяпнуть добрую стопку, она отлично прочищает мозги, — значит, это те, вчерашние безнадежные девки, я вспомнил их, и сегодня, кажется, уже видел: не то в холле пансионата, не то на базаре, не то в супермаркете — поселок-то маленький, только вчера их было трое. Или сколько? Не вижу! Держись, Шаляпин, у меня вылетели предохранители.

Борька вдруг заорал: «Стоп, стоп! Обождите, почему вы так говорите? Все только про него, а мне?» — «Ты менее счастливый, но счастливей, — успокоила его пухленькая. Ветер унес ее слова куда-то к водокачке, потом долго ничего не было слышно, кроме дождя, и наконец она снова где-то прорезалась: — Это у меня — груди, Шаляпин, — сказала она сильно изменившимся голосом, — парные органы. Я — самка млекопитающего».

Не дрейфь, Шаляпин, — мысленно поддержал я его, уже ясно понимая, кто перед нами, — пощупай ее снизу, посмотри, как там у них обстоит с этим делом: как у блядей или поперек? Ты классно придумал! Сделаем этих грязных шлюх! Жаль только, не вижу, где вторая.