Прощание, возбраняющее скорбь

Стихотворение Джона Донна «Valediction Forbidding Mourning» я рискнула перевести почти через двенадцать лет, после того как впервые с ним познакомилась в студенчестве. Уже к тому времени у меня сложилось представление, что для перевода текстов, которые неоднократно переводились, нужен уважительный повод, и таким поводом может быть только личная, выстраданная и целостная концепция, а не абстрактное желание самовыразиться. Через много лет, за которые я успела сама стать преподавателем и неоднократно читала это стихотворение на семинарах со своими студентами, такая концепция у меня наконец сложилась. Мне удалось сформулировать, чего мне не хватало в сложившейся традиции русских переводов этого стихотворения.

Недостача носила как раз концептуальный характер (да простят мне непреднамеренный каламбур знатоки метафизической поэзии, расслышавшие тут «концепт»). Можно до бесконечности сравнивать различные переводы и рассуждать, что вот это место лучше удалось Г. М. Кружкову, а вот это А. М. Шадрину, а Иосиф Бродский, к сожалению, тут не дотянул (что признает даже такой поклонник Бродского, как И. О. Шайтанов[1]). Это разговор столь же бесконечный, сколь и непродуктивный, потому что в итоге спорить все равно придется о вкусах. Но если дистанцироваться от частностей, становится заметна глубинная проблема, общая для всех русских переводов «Прощания…» В них не видно, что это поэзия XVII века и что это поэзия, написанная глубоко верующим человеком, будущим священником. А без этих двух компонентов поэзия Донна превращается в среднестатистическую любовную лирику, орнаментированную несколькими вычурными образами наподобие расплющенного золота и ножек циркуля.

Культурный субстрат Донна преподносит и более серьезные ловушки. Возьмем, например, строки ‘But we by a love so much refin’d, / That ourselves know not what it is…’Неудачным оказывается вариант Бродского: «Но мы — мы, любящие столь, / Утонченно…» Беда в том, что в русском языке слово «утонченный» в контексте любовной темы тянет за собой «утончённый разврат» (4 примера в Национальном корпусе русского языка против 0 вхождений на «утончённую любовь»)[2]. Надо ли говорить, насколько далеко это от того, что имел в виду Донн! Оплошность переводчика превратила поэта-метафизика в банального декадента, если не в пародию на такового. (У Бродского также полностью выпало содержание второй строки — невозможность дать определение любви героев.)

Существенно лучше обстоит дело у Шадрина и Кружкова. У первого: «А нам, которые взвились / В такую высь над страстью грубой, / Что сами даже б не взялись / Назвать…» У второго: «А нашу страсть влеченьем звать / Нельзя, ведь чувства слишком грубы…» Если не придираться к автоматизму, с которым у обоих переводчиков «губы» в последней строке вызывают прилагательное «грубый» во второй, то суть высказывания Донна передана адекватно. Но, к сожалению, приблизительно. Получился текст, который мог быть написан и эпигоном романтизма в XIX веке, и эпигоном символизма в начале XX века. Эта приблизительность выразилась в слове «страсть», использованном обоими переводчиками (хоть и в разных значениях). Но русское слово «страсть» в любовном значении — калька с англо-французского «passion». Это слово было превосходно известно английской любовной лирике задолго до Донна, но в этом стихотворении-то его как раз и нет! Вряд ли Донн обошелся без него случайно.

В отличие от перевода Бродского, в переводе В. Л. Топорова развертывается череда романсовых банальностей: «мука — разлука», «такую — золотую», «моя — твоя» и даже «неровен — ровен»: как тут не вспомнить «ботинки — полуботинки»! Когда же Топоров пытается выразиться небанально, то единственным результатом оказывается корявый неологизм «преобороть». В расставание героев у него вчитаны какие-то обиды и ссоры, отсутствующие в оригинале. Интересующий нас фрагмент — love so much refin’d — у Топорова полностью утрачен. То же можно сказать и о старом переводе О. Б. Румера, который отличается от перевода Топорова только чуть более тщательным выбором рифм: все те же муки и разлуки (хотя и не зарифмованные), плюс выражение «любви предмет», низводящее Донна до уровня девичьего альбома. Оборот с refin’d также утерян. Но если в переводе Румера, по-видимому, имеет место всего лишь наивность эпохи переводчика, когда традиция и язык английской метафизической поэзии были еще не освоены русской культурой, то вариант Топорова заставляет заподозрить некую переводческую позицию — стремление сознательно представить Донна в облике неопытной школьницы.