Прощёное воскресенье (СИ)

— Разговаривал с ним, — объяснил Снегирев. — Он — участник покушения на генерала Воронкова. Эсер и человек не злой. Но нас, большевиков, считает узурпаторами. С революцией расстался. У Сычегера был по делам кооперации. Не знал, что она разгромлена. Вот и все.

— Он кооперацию с контрреволюцией путает. Не верь ему, Саня. Помнишь, прапоршик безухий, шекой дергал, будто мигал?

— Стрельцов?

— Он самый. Все обсказал, не запирался даже. Сознательный, хоть и сволочь белая. Лечил их фельдшер. На заимки ездил, в городе прятал. Во какой ловкий!

Снегирев неопределенно пожал плечами, ему хотелось объяснить свои сомнения поделикатней:

— С одной стороны, он тебе оказал большую услугу. С другой — публично оскорбил. Попробуй все же его понять…

— Врагов понимать не хочу! Принцип у меня другой: я их уничтожаю!

— Разберись все же. Прапоршик тот…

— Нам нынче служит.

— Видишь — служит. Им служил, нам служит. Ему разницы нет, кому служить. Он ведь и оговорить мог.

— Зря слова тратишь. Фельдшер — контра! На том закончим. Поехали. Еше мясо грузить.

— Порожних саней нет.

— Арестованные пойдут пешком. Верст семь осталося.

— И фельдшер?

— Сам решай, Саня. По мне — пусть шагат, не сильно изработался. Пленным руки пусть развяжут, не то поморозят…

…Занять место на облучине, рядом с Акимом, фельдшер отказался. Даже о гвечать не стал Снегиреву. Молча обошел его спокойного мерина и пристроился к арестованным, пряча за пазуху голую руку.

— Слышь, гражданин хороший, — потрогал его за плечо Плетнев. — Накось, держи лохматку. Согреет ваше благородие.

— Обойдусь! — отмахнулся Высоцкий. — И не зовите меня «благородием», Егор Степанович.

— Согласный — не буду. А мохнатку возьми. Уважь, что там!

— Не обижайте его, — попросил капитан. — Он так переживал, когда вы роды принимали.

— Верно, Савелий Романович, я вон весь взопрел под такушей шубой. Возьмите!

Фельдшер покосился на капитана, освободил из-под пазухи руку.

— Спасибо, Егор Степанович!

— Еше чего? — разохотился на разговор Плетнев. — Тебе спасибо. Сам знаешь: Клавдия — крестница мне. Парень-то справный объявился.

— Фунтов двенадцать.

— Хорошь груздь! Удался. Тока б не остыл.

— Я ему пеленки под рубахой грел. Сдюжит.

— Храни его Господи!

Плетнев перекрестился. Глянул направо. Компания ему, похоже, понравилась. Он заговорил с капитаном:

— Впервой под стражей, ваше благородие?

— Впервой, братец. Впервой. Стыдно.

— И в плену не бывали?

— Вот, попал.

— Ну, эти тебя убьют! Почитай, третий год, как с винтовки жить начали, а вон уже какие сноровистые. Покойник ты уже, можно сказать, — с веселой убежденностью рассуждал Плетнев. — Меня им резону убивать нету, потому как хороший охотник. С тебя проку мало. Убьют.

— Будет вам! — вмешался фельдшер. — Кому приятно слушать ваши предсказания. Помолчите лучше! Вы откуда родом, капитан?

— Из глубин российских. — Офицер улыбнулся приятным воспоминаниям. — Имение под Коломной наше… было.

— Забрали?! — опять обрадовался случаю Плетнев. — Истинно сказано…

— Нет, братец, крестьяне сожгли.

— Доняли, должно, а может, по пьяни? Дело-то не хитрое.

— Любопытный ты, братец. Давно в Сибири живешь?

— Мы-то? Века полтора.

— Сибирь рабства не знала. Наши крестьяне из него вышли. Они ведь школу сожгли прежде имения. Мой отец построил им школу, а они ее сожгли. Жена писала мне на германский перед самой смертью…

Капитан замолчал, поочередно оглядел своих спутников и спросил:

— Я вас не утомляю? Отчего-то хочется откровенничать…

— Продолжайте! Продолжайте! — попросил фельдшер. — По каторге знаю — от этого всем легче.

И Плетнев его поддержал:

— Какие могут быть тайны, говори. Все одно Родион тебя кончит, ваше благородие.

— Опять вы за свое, Плетнев! — возмутился фельдшер. — Противно!

Капитан сказал примирительно:

— Это нервное. Он смерти боится. Так вот, той осенью Наталья Павловна писала: «Серафимушка, две недели хворала воспалением легких. Едва для меня солнышко не погасло. Но Бог миловал: теперь все позади. Ты бы видел, как ухаживали за мною, переживали, обыкновенные крестьяне. Милые, светлые люди. Наша большая человеческая семья…»

Снег с ближнего кедра сыпанул на погон капитана. Он машинально стряхнул его и продолжил несколько тише:

— Они надругались над ней еще не совсем здоровой и убили. Топором. В тот день ее глаза неотступно следовали за мною. Думал — наваждение. Война все-таки, там не такое может почудиться…

— Чем же так доняла их супружница ваша? — спросил осторожно Плетнев.

— Наталья Павловна была красивой беззащитной женщиной. Очень набожной и доброй. Вы можете мне верить. Смысла нет…

Но Плетнев его перебил:

— Красивой? Это тоже грех! К примеру, ваше благородие, красоту наверняка примечат. И простому человеку, тому же крестьянину, желать не заказано. Нетерпенье проявили. А вот пошто убили, не пойму…

— Дети они, — вздохнул капитан. — Похоронили, будто святую. Зверь в них кончился, увилели плоды скороспелого греха…

— Вы с имя по всем векселям рассчиталися? И правильно!

— Остыл, пока доехал. Не потянуло на отмщение…