Прощеное воскресение

Сегодня утром, 8 октября 1948 года, по радио передали, что в ночь с шестого на седьмое в СССР, в столице Туркмении Ашхабаде, произошло землетрясение силой около десяти баллов по шкале Рихтера. Как сказали по радио: «Имеют место многочисленные человеческие жертвы и тотальные разрушения». Никогда прежде Мария Александровна не слышала об этом городе, но почему-то сообщение Франс Пресс не выходило у нее из головы, и она даже пыталась представить себе разрушенный город. Увы, ничего из этого не получалось, перед ее мысленным взором мелькала только картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи», с детства знакомая по репродукциям и копиям. Копия этой картины, притом весьма хорошего качества, почему-то даже висела в офицерском морском собрании Николаева, в том самом, где «суфлер Маруся», бывало, сидела в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке с текстом чеховских «Трех сестер» и слабенькой электрической лампочкой, направленной внутри будки строго на текст.

С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.

Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.

— Можно и по-русскому говорить, — сказал ей неожиданно юноша, — я по-русскому лучше люблю.

— А чем тебе плох родной украинский?

— Ничем. Та он мне не родный.

— Разве ты не украинец?

— Не-а.

— А кто ж ты?

— Русин я. Слыхали про такую нацию?

— Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?

— Точно! — расплылся в улыбке Анатолий. — Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи — никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы — русины.[23]

— Ты католик?

— Та Бог с вами! — Анатолий троекратно перекрестился. — Мы, русины, — православные испокон веков.

— А по-русски писать умеешь?

— Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.

— Вот и славно! Поедешь за море учиться — будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко — моя родная сестра.

— Да вы что!

— Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.

— Ой, вы б ее не узнали!

— Еще бы! — засмеялась Мария Александровна. — Тогда ей годик был.

— И то правда, — оторопело сказал Анатолий. — А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра — теперь понятно. Саша — самая лучшая на свете!

— Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…